На распутье - 15

В другой раз я спасал себя от пессимистических наваждений при помощи теории эволюции, вообще, и учения Дарвина, в частности. Читал я вместе с двумя товарищами «Историю французской революции» Гельда и Корвина. В самой книге или в предисловии к ней автор (или авторы) развивал взгляд, по которому всякая нация проходит те же фазы развития, что и отдельный индивидуум и, достигая зрелости и потом старости, неминуемо, неизбежно погибает. Вывод получался крайне пессимистический: человечество обречено, в лице отдельных наций, начинать свой путь с начала, не имея никаких шансов подняться на более высокие ступени цивилизации, чем нации исчезнувшие, и достичь высшего совершенства. Взгляд этот привел меня и товарищей в большое смущение. Помню, что мной овладели большое волнение и тревога, не давшие мне, и ночью успокоиться. И именно ночью голова особенно энергично заработала – и вдруг, точно яркий луч света озарил ее: в безмерности пути, пройденного миром от состояния туманности до планет с бесконечно сложной органической жизнью, в чудесных достижениях человека, поднявшегося от уровня бессловесного животного до нынешнего положения царя природы, я увидел залог того, что и в дальнейшем нет пределов развитию человеческого общества.

Все, чего до сих пор достиг мир, говорил я сам себе, явилось результатом действия слепых, стихийных сил. Теперь на помощь им приходит сила сознания, теперь человечество знает, куда идти! Неужели же мы не сумеем пройти то сравнительно ничтожное пространство, которое отделяет нас от уже открывающегося нашему умственному взору идеала!

Признаюсь, спенсеровская теория мировой эволюции и дарвиновское учение о происхождении видов и развитии человеческой породы и до сих пор служат мне вернейшим противоядием против всякой заразы мрачным, безнадежным пессимизмом.

А в период моей жизни; о котором я рассказываю, учения эти не только спасали меня от разочарования и т. п. настроений, но и являлись для меня буквально источником непоколебимой веры в конечное торжество социалистических идеалов, возмещавшей мне недостаток теоретической подготовки и знаний в ту пору, когда у нас вновь начало оживать революционное движение.

Отмечу еще, что накануне этого периода, когда в Киеве, по крайней мере, царило еще полное затишье, не малой моральной поддержкой мне служило – это может показаться странным – то, что я абсолютно не страдал самомнением, был бесконечно далек от того, чтобы считать себя пророком, возвещающим новые учения, опережающим свое время на десятки лет. Живо помню еще свою беседу с Семеном Лурье по поводу отсутствия кругом нас людей, разделяющих наше настроение. О зачатках революционного движения в столицах и, как впоследствии оказалось, в некоторых провинциальных центрах мы ничего не знали. «Ведь вот мы с тобою обыкновенные люди, не гении, а между тем полны ненавистью к существующему строю и жаждем его разрушения», говорил я Лурье: «Не может быть, поэтому, чтобы, по крайней мере, в некоторых больших городах,, особенно в Петербурге, не было людей с таким же настроением. Когда мы здесь поработаем, упрочимся, нам не трудно будет найти единомышленников в других местах и вступить с ними в организационную связь».

Эти предположения и надежды оправдались скорее, чем я сам тогда ожидал.