На распутье - 7

Готовясь к поездке, я начал расспрашивать некоторых студентов, нет ли у них в Одессе таких знакомых или товарищей, которые могли бы там быть мне полезны, и к которым они могли бы дать мне рекомендации. Один одессит назвал мне как такого товарища, студента (бывшего) Желябова, о котором сообщил, что он был выслан за речь на студенческой сходке, а теперь снова в Одессе. Рекомендации я к нему, однако, не получил, так как никто из киевских студентов, с которыми я говорил по этому поводу, лично с Желябовым не был знаком. А может быть, и не решались рекомендовать меня, так как ведь я был в Киеве совсем, что называется, новичком.

Все же я твердо решил разыскать Желябова.

Но разыскать его оказалось не легко: никто в Одессе не знал его адреса. Насилу, насилу, после недельных поисков, я нашел его где-то на краю города, в детской школе. Когда я пришел туда, Желябов был во дворе, окруженный детворой, и с увлечением занимался с ребятишками гимнастикой.

Увлечение, с которым он занимался с детьми, его умное, интеллигентное лицо и вся его симпатичная наружность сразу произвели на меня хорошее впечатление и расположили к нему. Я горячо развивал Желябову свой план или программу деятельности, но он отнесся ко всем моим соображениям и перспективам более, чем скептически, скорее совсем отрицательно. Он прямо высказался против нелегальной работы и попытки создания обширной всероссийской организации. Он объявил себя сторонником легальной культурно-просветительной работы; как на пример, достойный подражания, как на образец общественной деятельности на этой почве, он указал мне на либерального земца, барона Корфа.

Несмотря на его отрицательное отношение к тому, что меня тогда воодушевляло и во что я глубоко верил, прекрасное впечатление, произведенное им на меня, от этого ничуть не пострадало, и наша беседа до самого конца сохранила искренний, я сказал бы, даже почти задушевный характер.

В ходе беседы, уже после того, как разница наших взглядов выяснилась, Желябов обратился ко мне с вопросом, буквальную формулировку которого я не могу припомнить. Но смысл его заключался в том, займусь ли я публицистикой, и вообще, собираюсь ли посвятить себя литературной деятельности. Не знаю, почему он вынес такое впечатление, и что вызвало с его стороны такое предположение. Но по поводу его вопроса я ему сделал признание, что во мне происходит колебание между влечением к теоретическим занятиям по системе Спенсера и чувством или сознанием долга, требующего немедленного посвящения всех сил непосредственно практической работе. Я признался, что еще не решил окончательно, на чем остановиться; но этим я не хотел сказать, что я склоняюсь к карьере ученого – я говорил лишь о своем влечении к теоретической работе для вы-работки своего революционного мировоззрения в интересах пропаганды. Помнится, что я выразил сомнение в своей способности к призванию настоящего журналиста, но сказал в то же время, что чувствую себя как бы прирожденным пропагандистом и, может быть, буду пытаться и литературно пропагандировать свои взгляды, если мне удастся приобрести необходимые для этого знания. Забегая немного вперед, отмечу, что меньше, чем через год, Желябов приехал в Киев, и тут мы с ним вели беседы уже на чисто революционные темы. О преимуществах земско-либеральной деятельности над революционной уже и речи не было.

Отношение Желябова к моему плану, а также и то, что юноша, ради которого Гончаревский настаивал на моем приезде в Одессу, оказался пустым малым и хвастуном, побудило меня ускорить свое возвращение в Киев. Если такой яркий представитель передовой интеллигенции в Одессе так отрицательно относится к мысли о революционной деятельности и создании всероссийской организации свободо- и народолюбивых элементов, то – рассуждал я – ясно, что для того. чтобы найти сторонников в Одессе, мне необходимо надолго остаться в этом городе. А так как расчеты на материальную поддержку «богатого юноши» оказались иллюзией и надежда на то, чтобы скоро найти уроки, была также очень слаба, то о более или менее продолжительном пребывании в Одессе и думать нечего было. В Киеве же у меня были, в лице Гриши и Лурье, не только единомышленники, но и личные друзья, готовые оказывать мне всякую помощь. И я, после нескольких недель валандания в Одессе, снова очутился в Киеве.