Первые две недели зона жила стихийным протестом, но затем сформировались и политические требования — сегодня я понимаю, что они были вполне справедливыми и разумными, но тогда они казались мне чуть ли не безумием. Тем более, что обставлено это было несколько маскарадно: по секциям снова ходили два гарных парубка, но на этот раз в масках, закрывающих лицо, и, изменив голоса, зачитывали требования отмены чудовищного срока 25 лет, воссоединения семей, разлученных страшными приговорами. Одним из главных было требование создания Правительственной комиссии по расследованию расстрела и приезда Генерального прокурора СССР. Может быть, и была создана требуемая комиссия, и даже наверняка, но я этого не помню, а вот заместитель Генерального прокурора приехал, и хотя самоуправление активно агитировало за его бойкот, но очередь на прием к нему была немалая. Пошли многие, в том числе и мы со Славой Борисовной. Именно по заявлению, поданному тогда, дело мое было в октябре 1956 года пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР, и я была полностью реабилитирована.
Спустя десять лет после освобождения, когда я уже работала в «Казахстанской правде», в одной из командировок я встретила женщину, жившую в Джезказгане в дни нашего восстания, и она рассказала мне, какие безобразные слухи распускали тогда по городу о «бесчинствах» заключенных, разврате и т. п. Речь шла чуть ли не о людоедстве. Со всей ответственностью заявляю, что ничего даже отдаленно похожего не было. Комитет самоуправления возглавил полковник Кузнецов, один из организаторов сопротивления военнопленных советских офицеров в фашистских концлагерях. Были в этом комитете, по-видимому, и другие серьезные люди с подобным опытом. Я говорю: «по-видимому», так как была далека от комитета и его деятельности. Но были в этом движении, в руководящем, так сказать, ядре и совершенно другие люди. Старшая одной из секций нашего барака, моя подруга, полька из Варшавы Лена Войтович, была однажды за какие-то непорядки в секции вызвана в комендатуру, образованную Комитетом самоуправления для осуществления порядка. Лена пришла оттуда в смятении и сказала мне буквально следующее: «Там люди из гестапо, поверьте мне, я видела таких в Варшаве. Особенно один, с ледяными глазами...» Да, вероятно, самые разные люди сотрудничали в самоуправлении восстания.
Самоуправление пыталось привлечь внимание общественности к нашему восстанию, к нашему лагерю. Но о какой общественности тогда могла идти речь? Лагерь вместе' с Управлением был расположен в пяти километрах от города. Но тем не менее что-то все же предпринималось — на всех мало-мальски заметных из-за забора строениях (в жензоне это была баня) громадными буквами было написано — «Требуем Правительственную комиссию!» Из бездействующих из-за отключения электроэнергии аппаратов физиолечения умельцы собрали самодельный радиопередатчик, по которому пытались что-то сообщить «всем, всем, всем!» о нашем восстании. Даже змеев бумажных, начиненных листовками с обращением к правительству и населению, запускали над лагерем в ветреные дни. Но листовки относило на коровье пастбище, расположенное за лагерем, и надзиратели и солдаты, ругаясь, бегали за ними, собирая их между коровьими лепешками.
Но все это я знаю, в основном, по чужим рассказам — я была далека от этого: у меня появилось странное ощущение, я поняла, как чувствовали себя люди в гитлеровской оккупации. Милая когда-то, хорошенькая львовянка Катя, моя соседка по вагонке (я, как давняя лагерница, к тому времени жила внизу и в теплом месте — у печки), нарочито громко вспоминала за занавеской, разделявшей наши постели, о том, как она и поддакивавшие ей парубки, пришедшие в гости, выслеживали «советских» и отдавали их в комендатуру или гестапо. То ли это были просто «земляческие воспоминания», то ли говорилось специально для меня, я и по сей день не знаю. Но с уверенностью могу заметить одно — хотя ко мне в бригаде относились хорошо, так как, во-первых, я была повременщица и получала свою пайку независимо от их выработки, как медсестра на объекте, и, во-вторых, помогала им чем могла (хотя прав у меня было очень мало) и оказывала первую помощь — у меня было даже ласково-ироничное прозвище «добрая Рута» — все же, когда пришла очередь нашей бригаде идти в «оцепление», меня не взяли... Я, естественно, испытала от этого облегчение, но ощущение и понимание того, как советские люди жили в оккупации, усилилось.
И абсолютно все, весь лагерь, все мужчины и женщины, засыпали и просыпались с одной мыслью — когда и как все это кончится?
Свободное копирование
