Потом уже, на воле, очевидцы рассказывали мне и о других лагерных восстаниях, прокатившихся после смерти Сталина по многим лагерям политических. Я знаю, что такое было в Норильске и в других лагерях, где политических содержали вместе с уголовными. Для уголовников, считавших себя большими патриотами, политзаключенные были «фашистами», и начальство охотно натравливало их на политических. Те лагерные восстания начинались, как правило, с какой-нибудь провокационной выходки уголовных и заканчивались кровавыми драками, или еще хуже — с применением оружия, как у нас в ту ночь. Но у нас ночная расправа стала только началом серьезного и организованного сопротивления. И мне думается, что восстание наше было прежде всего результатом обычного головотяпства гулаговских бюрократов, в общем порядке занарядивших сюда дополнительную рабсилу, после того, как лагерь получил статус общего. И никто не подумал, что, присылая в спецлаг обычный этап, они сами посылают в него то бродильное начало, которое и побудило «смирную» 58-ю ощутить себя людьми. Взрыв назревал давно — сразу после смерти Сталина все ждали и надеялись на перемены в своей судьбе. А их все не было и не было... А когда о них, наконец, объявили, то мало что по существу изменилось — лишь сняли номера.
В процессе дорабатывания рукописи я давала ее читать разным людям, особенно тем, кто интересовался нашим «сабантуем» и что-то о нем слышали. Так я узнала, что моя версия причин начала восстания несколько наивна — оказывается, это была сознательная политика ГУЛАГа: натравливать блатных на политических, чтобы создать повод для жестокой расправы с последними. Но похоже, что в нашем случае отработанный метод дал осечку — все говорит о том, что в мужзоне было хорошо подготовленное подполье: и та жестокая дисциплина, которая была сразу же создана во всех наших зонах, и тот факт, что немедленно была выставлена охрана больших материальных и продовольственных складов, расположенных в хоздворе. Так это все и происходило, и правы, видимо, те, и в первую очередь, конечно, А. И. Солженицын, кто утверждает о существовании хорошо организованного Сопротивления. Но я пишу только о том, что сама видела и пережила, не располагая никакими документами, ничьими свидетельствами. И потому продолжу свое повествование, как оно у меня сложилось.
В ту ночь все надзиратели из всех зон сбежали за ворота лагеря. Утром немедленно было создано самоуправление — ведь среди заключенных было много мужчин, имевших опыт сопротивления в фашистских концлагерях. По убитым служили панихиды — нашлись и священники. Все это — панихиды, самоуправление, возможность свободно разговаривать с мужчинами — было странным, необычным. Слава Борисовна вскоре легла в лазарет, и, как показало дальнейшее, это было самым верным. А жизнь в зоне продолжалась, но уже по новому, хотя и не менее строгому распорядку. Комитет самоуправления установил свои, довольно строгие правила: переходить из зоны в зону можно было только от подъема до темноты. Надо заметить, что в хоздворе были расположены большие вещевые и продовольственные склады. К ним немедленно поставили охрану — ведь надо было неопределенное время кормить восемь тысяч заключенных. Норму питания, конечно, несколько сократили, но больничное питание для лазарета выдавали. Получала сколько-то дней и я больничное питание как донор. Вечерами в жензоне устраивались танцы под самодеятельный оркестр, выпускалась стенная газета, открылось что-то вроде кафе.
С наступлением темноты свободный переход из лагпункта в лагпункт прекращался, но в обязательном порядке обитательницы двух бараков должны были из жензоны переходить в освобожденные для них бараки в одной из мужзон — это была своего рода мера предосторожности против внезапного нападения, это делалось для того, чтобы в лагере все время был «слоеный пирог»: предполагалось (и не без основания), что присутствие женщин будет каким-то сдерживающим фактором, и, возможно, поэтому восстание смогло так долго продержаться...
Освобожденные бараки были своего рода гостиницей — женщин ждали чистые помещения, аккуратно застеленные вагонки, их покой охраняли дежурные, назначенные комитетом. Как раз тогда в одной из мужзон я увидела четыре «комфортных» барака, похожих на наш.
В каменном заборе вокруг лагеря солдаты сделали проломы и сторожили нас не только на вышках, но и во внутреннем предзоннике, где расхаживали автоматчики и призывали нас выходить за зону. Внутри зоны, в нескольких метрах от предзонника, самоуправление выставило свою «охрану»: по периметру всего лагеря на расстоянии пяти метров друг от друга стояли, чередуясь, мужчины и женщины, «вооруженные» бутылками с песком, а мужчины — железными прутьями, откованными в кузнице хоздвора.
У нашего Управления хватило ума не отключать воду — начиналось лето, могли возникнуть эпидемии. Но электричество нам отключили. Зато радио не выключалось, и все время по нему звучали фамилии и имена вызываемых на освобождение, чьи дела были пересмотрены. Но выходили за зону лишь немногие — большинство боялось, не верило, тем более, что некоторые «активисты» самоуправления упорно распространяли слухи, что это якобы провокация. К тому же уходящим не разрешали брать с собой вещи. Когда восстание окончилось, стало известно, что списки, зачитываемые по радио, были правдой — начались массовые пересмотры политических дел. Но в тот момент люди не верили в это.
Свободное копирование
