Кстати, о майоре Борисенко. Это был один из тех, по-видимому, крайне редких, единичных лагерных начальников, которые, исправно исполняя службу, все же оставались людьми, видя и в зеках — людей, несмотря на наши номера и страшные обвинения, записанные в личных делах. Я и на себе это как-то испытала, когда пошла к нему на прием просить не полагавшиеся мне валенки хотя бы 2-го — 3-го срока: дорога, по которой нас водили на Кирзавод, была накатанной, скользкой, и хотя мы шли, взявшись под руки по пятеркам (таков был порядок), я очень боялась, поскользнувшись, сломать очки, что было бы непоправимой катастрофой при моей большой близорукости — минус 8 и минус 9. Когда я стала объяснять это майору, он перебил меня: «Ясно, как корова на льду!» и подписал мое заявление. Мне возразят — мелочь это. Но лагерный быт весь складывался из мелочей, и порой подобная мелочь больше скажет о человеке, чем многое другое. Спустя годы две бывших лагерницы подтвердили мое впечатление о майоре Борисенко — он заходил на огонек к ним в ППЧ, где они допоздна нормировали наряды. Но свое сочувствие и понимание такие люди должны были тщательно скрывать...
Я уже писала здесь не раз, что память человеческая, к счастью, избирательна и охранительна. Поэтому у меня мало подробностей о лагерном быте, об унизительных и оскорбительных ситуациях, через которые проходили все, имевшие несчастье быть заключенными, особенно — политическими. Лучше «Одного дня Ивана Денисовича» все равно не напишешь. И все же эскизно в памяти всплывают какие-то подробности, которые из нынешнего далека кажутся не лишними для воссоздания общей картины того, что было со мной и с сотнями тысяч (а может быть, и миллионами) таких, как я. Вот, к примеру, первая лагерная зима, первый буран, когда не видать ни зги чуть ли не в сантиметре от носа. Буран сбивает с ног, запихивает в глотку клочки тридцатиградусного мороза, а мы, женщины из первого этапа, ползем в столовую, цепляясь за канат...
Свободное копирование
