А теперь о самой важной встрече в лагере — о моей «лагерной маме» — Славе Борисовне Майнфельд, сидевшей второй срок. Она была старше меня ровно на 20 лет, но при этом воспоминания у нас оказались неожиданно общими — дома у нас по выходным любили чтение вслух, особенно фельетоны Михаила Кольцова в «Известиях», и она подробно помнила их, особенно цикл, публиковавшийся в альманахах «Год XXX...» — издании, основанном А. М. Горьким. «Иван Вадимыч — человек на уровне» — кажется, так назывался этот остроумнейший цикл фельетонов, печатавшийся из номера в номер. Совпали и воспоминания о сдаче чеховского спектакля «Тридцать три обморока» в театре Мейерхольда — мне посчастливилось быть там совсем подростком. Оказывается, и Слава Борисовна была на этой сдаче. Вспоминались просто московские улицы и переулки, где прошли мои детство и юность, а ее лучшие годы — общность таких воспоминаний в нашей беде была драгоценна...
К моменту ее второго ареста, в 49 году, она работала начальником цеха коробки скоростей на автозаводе им. Сталина. Это было знаменитое «зисовское дело» времен борьбы с «космополитизмом», когда было арестовано около ста инженеров-зисовцев, обвиненных, как водится, во вредительстве и злоумышлении.
В 22 года молодой инженер Слава Майнфельд проходила производственную практику помощником машиниста на паровозе. В 30-м году создатель отечественного автомобилестроения И. А. Лихачев посылает ее в числе ста инженеров ЗИСа (тогда еще, видимо, АМО) на год в Детройт,. учиться у Форда, как делать автомобили.
В 1944 году тому же Лихачеву каким-то чудом удалось извлечь ее из Темниковских лагерей, где она отбывала восьмилетний срок как жена — «член» семьи изменника Родины».
Помню, как Слава Борисовна все допытывалась у меня, что говорит мне словосочетание «доктор Левин». А мне оно ничего тогда не говорило. И лишь спустя несколько лет после ее смерти (она умерла в 1971 г. в Москве, дважды реабилитированной и ужасно одинокой — начинались брежневские годы...), я догадалась, что «доктор Левин» — ее муж.
Знакомый, кому я об этом рассказала, подсказал — это же личный врач Горького, обвиненный в его убийстве и убийстве его сына Максима на знаменитом «бухаринском» процессе «правотроцкистского блока» в марте 1938 года. И тогда мне стало ясно, почему Слава Борисовна допытывалась у меня, что говорит мне это словосочетание. Даже мне, самому близкому ей в лагере человеку, не могла бы она объяснить, что это был полностью сфальсифицированный процесс. А что это именно так и было, я недавно имела возможность снова убедиться не только по газетным материалам о реабилитации его участников (кроме, разумеется, бывшего наркома Ягоды) — на днях мне случайно удалось перечитать стенографический отчет с этого процесса, и я с горечью читала, как эти люди (посмертно ныне реабилитированные) доносили сами на себя и на других наговаривали! Только бывший наркоминдел Крестинский пытался на первом допросе говорить правду вопреки тому, что показания других подсудимых его все время опровергали. Но и он на следующий день все покорно подтверждал!..
Мне, в пору нашего сближения тридцатилетней, она, пятидесятилетняя, конечно, казалась пожилой. Но сколько было в ней юмора, стойкости, чувства собственного достоинства! Прямая, как струнка, с гладко причесанной седой головой, с веселыми проницательными глазами, она вызывала не только мое уважение: при мне начальник нашего лагпункта майор Борисенко, нечаянно столкнувшись с нею у входа в барак ППЧ (планово-производственной части), пропустил ее в дверь впереди себя, как это принято у всех нормально воспитанных мужчин. Тут же вслед за Славой Борисовной попыталась шмыгнуть в дверь еще одна немолодая заключенная — тоже москвичка, но известная своим вздорным склочным характером, и Борисенко так стеганул ее взглядом, что она чуть не споткнулась о порог.
Свободное копирование
