Совершенно другим человеком была моя ровесница немка Люда Бальцева (если быть совершенно точной — фон Бальцева. Это «фон» сослужило ей потом и хорошую, и дурную службу). Породистое интеллигентное лицо — серо-голубые холодные глаза, нос с чуть приметной горбинкой, гладко зачесанные светлые волосы с узлом на затылке, врожденная элегантность (даже в лагерных бушлатах и телогрейках!) изобличали «породу». А образованность, склонность к философским раздумьям и парадоксальным суждениям делали ее интереснейшим собеседником. Люда, как и я, была дочка старого коммуниста, уничтоженного в 37 году. До ареста ее отец был дипломатом. Не помню уже, почему война застала ее в Белоруссии — скорее всего после ареста отца переехала к родным, училась к началу войны в Институте иностранных языков, и, наверно, поэтому и из-за биографии («фон») была оставлена на оккупированной территории. По заданию командира одного из белорусских партизанских отрядов со смешной фамилией Капуста Люда работала в городском магистрате (кажется, в Витебске), где успешно выполняла задания партизан. Но наступил день, когда ее арестовали фашисты...
На верхних нарах вагонки, в полутемном бараке, под монотонное жужжание голосов женщин, занятых насущными делами — приготовлением к ночной смене, перечитыванием (в который раз!) тех редких писем, что мы имели право получать (если было кому их писать нам...), лежа на матрацных мешках, набитых стружками (хорошо, что достались новые и сухие!), мы с Людой общались — вернее, она рассказывала фантастическую повесть своей жизни, а мне казалось, что я читаю авантюрный роман... Я бы, может быть, и не очень поверила ей, если бы через некоторое время у нее не стали появляться (точнее — возобновились) эпилептические припадки. Сперва это было только внезапное удушье с потерей сознания, потом она стала падать замертво на каменный пол столовой, когда, как дежурная, несла своей бригаде полный поднос мисок с горячей баландой... Эпилепсия началась у нее после расстрела. Да, ее тоже приговаривали к расстрелу, но только — фашисты. И она сидела в камере смертников, но в отличие от Ани — в общей, откуда каждый день уводили, — полек, белорусок, литовок... На допросах в гестапо ее били по животу дубинками. И когда зимней ночью ее уже поставили под перекрестный свет фар двух больших грузовиков и вот-вот должна была прозвучать команда «Фойер!» — кто-то закричал: «Остановитесь!», и ее выхватили из этого мертвящего прожекторного света, накинули на нее тулуп и увезли куда-то в тепло, в уют, отпаивать чаем с коньяком. Вот после этого у нее и начались припадки эпилепсии... Дальше шла чистая фантастика: пока она служила в магистрате, ее почти «удочерил» некий Женя из русских белоэмигрантов, старый холостяк, начальник одной из гитлеровских шпионских школ, расположенных в Белоруссии. Он-то и спас ее от расстрела и увез потом в Германию и выдал замуж за какого-то моряка из аристократов — командира военного корабля... Нет, право, мне было трудно ей верить, настолько фантастично все переплелось в ее жизни — и военный корабль, где в нарушение всех обычаев она какой-то рейс провела, как медсестра, и балы в ставке Гитлера... И все же нельзя было не поверить, когда она рассказывала, как в последние дни и часы войны в развалинах Свинемюнде, лежа под нашими бомбежками, она просила смерти у судьбы — лишь бы мгновенно, не мучиться... Но ей повезло, она выжила, пришла в советскую комендатуру и все рассказала, прошла фильтрационный лагерь — ее проверяли и перепроверяли. Потом она все же закончила Институт иностранных языков и стала учить детей немецкому языку. А в 49 году получила свои 25 лет...
Забегая много вперед, скажу, что ее полностью реабилитировали — партизанский генерал со смешной фамилией Капуста письменно подтвердил ее участие в белорусском подполье на оккупированной гитлеровцами территории.
Как и когда мы нашли друг друга после лагеря, я уже не помню. Но у меня сохранилось одно из ее писем, датированное апрелем 63-го года, видимо, тогда же присланная фотография — смеющаяся Люда в окружении сияющих ребячьих мордашек — дети в пионерских галстуках и Люда — тоже. Письмо пришло из эстонского городка Кивыили, куда она поехала после освобождения к своей «лагерной маме» — одинокой немолодой эстонке Зигриде Ричардовне (фамилии не помню): «Работаю на полторы ставки в двух школах... Днем и ночью забита голова ребятами. Мой класс все время передовой в школе... С ребятами живу дружно. Больше приходится бороться с учителями на педсовете. Они не понимают, почему меня любят дети? И что я за персона, что дети меня так слушаются, что я забираю хулиганов, которых они выгоняют, даже отправляют в детскую колонию, ребята приходят в мой класс, исправляют двойки и т. д. Знаешь, ребята меня радуют. А мой «индивидуальный» подход к ним, конечно, не понятен тем, у кого отсутствует то, чему учил Макаренко. Лагерь помог мне в этом. Что с ними ни случается, они бегут ко мне. Этому я рада».
Вот такой поворот этой фантастической судьбы! И — «лагерь помог». Пусть это не покажется кому-то странным — повседневная жизнь на виду, где негде укрыться от чужих взоров, невольная необходимость общения с самыми разными людьми — разных социальных групп, национальностей, характеров — все это научило нас разбираться в людях, угадывать настоящих, дорожить ими и верить в Добро.
Но переписка наша с Людой как-то оборвалась — не помню уж, когда и почему, может быть, переменился ее адрес, и она не получила моего очередного письма? Но мой-то адрес долго не менялся, а писем от Люды Вальцевой так больше и не было...
С ее интеллигентностью и образованием она могла стать в лагере обслугой («придурком» по-лагерному), но не захотела принципиально. Есть в ее письме и такая фраза: «Да, я больше не блатная. И меня совершенно не радует такой стиль...»: в лагере Люда «взяла на вооружение» манеру блатных — быть независимой от начальства. Это стоило ей здоровья, но сохранило душу живу...
Свободное копирование
