Ане Зининой, девочке из города Канска с рыжей косой, толщиной в руку, шел пятнадцатый год, когда вместе с подругой-одноклассницей Любой Рубцовой ее арестовали. Это было в 1938 году. Девочки не могли, не хотели поверить, что их любимые школьные преподаватели — учитель литературы Петр Гаврилович Кронин и учитель географии Леонид Федосеевич Белоглазов — арестованы как враги народа. В те же дни были арестованы и старые большевики-политкаторжане, выступавшие в школе, где учились подруги. Они были в 7-м классе и еще только готовились вступить в комсомол: «Будучи пионерами, мы сочли, что не можем оставаться безразличными к такой несправедливости, к судьбе этих людей, в которых никаких врагов не видели, и решили высказать свой протест — написали листовки с подписью «Комитет объединения сторонников Ленина» и хотели расклеить в НКВД и партийных органах...» (Воспоминания А. Зининой). Никакого объединения, конечно, не было, девочкам очень хотелось правды и справедливости, и они его придумали.
Но мать подруги опередила их, случайно обнаружив эти теградки дома. Она отнесла их в горком партии — посоветоваться. 7 апреля 1938 года девочек арестовали.
В 49-м году, когда я встретила Аню в Джезказгане, у нее за плечами было уже одиннадцать лет отсиженного срока, хотя первоначально ее осудили на 7 лет по ст. 58 как «врага народа». Люба, которая была старше на год, получила 10 лет. Вот что пишет Анна Александровна Зинина в своих воспоминаниях: «Отправили нас в разные места и друг о друге ничего не знали, как будто навсегда сгинули в этом мире. После колонии для несовершеннолетних и попытки к бегству (я хотела попасть в Москву), я долго находилась в Пензенской тюрьме и, насмотревшись на страдания людей, написала письмо Сталину, после чего меня из общей тюрьмы перевели во внутреннюю... Позже был суд, военный трибунал ПРИВО (Приволжского военного округа), который и приговорил меня к высшей мере — расстрелу. Это было 9 марта 1941 года. 33 дня я провела в смертной одиночке...»
В своих воспоминаниях Аня пишет скупо, сдержанно. Рассказывала она о пережитом намного живее, образнее, взволнованнее — как трудно ей было приготовиться к смерти, отрешить себя от земной суеты (это в 17 лет!), как все в тюрьме ей сочувствовали, даже самые закоренелые тюремщики. 12 апреля 41 года ей объявили об отмене смертного приговора и замене его 10-ю годами лагеря...
Многое пережила Аня потом, попав в Карлаг к уголовникам. Но веру в жизнь и доверие к людям даже все пережитое в ней не нарушило, не поколебало. Когда в 49-м году мы в Джезказгане подружились, Аня читала мне свои стихи, а потом записала для меня на клочке рыжей оберточной бумаги, которой накрывали кирпичи в сушильных камерах Кирзавода. Этот клочок я сохранила, и, когда в начале октября 89-го про нас с Аней снимали телепередачу, наша ведущая показала его с экрана и прочла:
Пусть всегда живет надежда
и не спит душа, жизнь тогда,
ее одежда будет хороша.
Если в бездне темной ночи
виден светлый путь,
пусть туда стремятся очи,
чтоб порой вздохнуть.
Если бури час мятежный
принесет покой,
если горизонт безбрежный
виден пред тобой,
если сердце просит воли
и горит душа,
жизнь тогда в своей одежде
будет хороша!
Подробнее о ее судьбе я рассказала однажды в «Казахстанской правде» в 1965 году, в праздничном номере от 7 марта — материал назывался «Алые паруса». Потом, изредка перечитывая его в более поздние годы, не верилось, что я написала это, и что это — напечатано. Ведь всего через десять лет, в 1975 году, когда выходила моя книга стихов «Весна, осень, лето...», только лишь упоминание года — «Тридцать Седьмой» — уже настораживало редактора...
Тогда, в 49-м, Аня была уже бригадиром: живой природный ум, абсолютная порядочность, немалый опыт лагерной жизни — все это сделало ее одним из лучших бригадиров в жензоне, работяги ее уважали и доверяли ей, начальство ценило организаторские способности. А ведь всего-то образования у нее было 7 классов!
Великое чувство собственного достоинства и сострадания к людям продиктовало ей, семнадцатилетней, письмо Сталину, отправленное из тюрьмы, — о том, как умирают расстреливаемые с его именем на устах, и повелело закончить свое письмо словами: «А если Вы обо всем этом знаете, то Вас самого надо расстрелять!» Что ж удивляться, что, когда письмо дошло-таки до адресата или попало в руки его сторожевых псов, ее самое настиг смертный приговор. К сожалению, вскоре, по-видимому, в 50-м, ее перевели от нас. Я тогда думала, что как «малосрочницу» — куда-нибудь на подхоз, на расконвойку. И только перед нашей телепередачей узнала: ее как бригадира просили назвать фамилии двух работяг, из тех, кто «тянет» бригаду, мешая выполнять норму. Ане к тому времени осточертело бригадирство, и, не долго думая, она назвала себя и еще кого-то. Их вскоре увезли, оказалось — на штрафной лагпункт, в Балхаш. Там запрещалось носить свою, вольную одежду даже в зоне (она хранилась на складе) — только черные бязевые платья старушечьего покроя, за малейшую провинность сажали в карцер. Аня попала на общие работы. Работать она умела, и не это ее тяготило. Томила душу неволя. Вот тогда она и написала стихи, которые я услышала впервые на этой предваряющей передачу нашей встрече. На работу, на «объекты», как это называлось в лагере — ив Балхаше, и в Джезказгане, выходили одинаково — по пятеркам, взяв под руки друг дружку, бегом из ворот; на ближайшие объекты шли строем, также взявшись под руки. Перед выходом начальник конвоя обязательно читал «молитву»: «Шаг вправо, шаг влево считается побегом...» А на дальние «объекты» — возили на машинах; сажали тоже по пятеркам — солдаты стояли и за спиной у заднего борта, и впереди у кабины — по двое. Вот об этом и написала Аня в Балхаше:
Эта сопка вдали,
и дорога в пыли,
и палящего солнца закат...
В километрах мелькают
далекие дни —
за спиной неизменный солдат.
Казахстанская степь,
необъятный простор,
наши руки тебя обуздали —
средь бескрайних степей,
обжигающих взор,
города для людей мы создали.
Пусть не знают они
наши черные дни,
пусть в садах распускаются розы.
Пусть в душистых ветвях
и древесной тени
не навеют им страх наши слезы.
И невольно проглотишь обиды комок,
прочитав на себе взгляд презренья.
О зачем ты, коварный безжалостный Рок,
начертал «номерные» виденья...
Эта сопка вдали,
и дорога в пыли,
и палящего солнца восход...
Если б руки мои
отдохнуть бы могли,
но когда же — спешу на «развод»...
Я и сейчас, переписывая эти сильные и безыскусные, талантливые и проникновенные стихи – волнуюсь. Как жаль, что узнала их так поздно! Они лучше моих слов говорят, что Аня — необыкновенно одаренный человек, настоящий поэт и что только невозможность получить образование и большая семья не дали ей стать поэтом профессиональным. Вся ее дальнейшая судьба подтвердила незаурядность ее богато одаренной натуры: к тому времени, когда мы в 65 году «нашлись» друг для друга, она, несмотря на то, что была уже мамой четырех сыновей, была лучшим бригадиром Кзыл-Ординского «Промстроя», членом горкома и депутатом горсовета — председателем комиссии по культуре. И ко всему — рабкором многих изданий, в том числе и «Казахстанской правды». Жизнь ее спустя много лет тоже была полня трагических событий, но уже другого рода, и это, как говорится, «другой сюжет». Здесь же хочу сказать, что ее одноделка Люба Рубцова в отличие от Ани успела стать профессиональным поэтом после освобождения, жила в Сибири, издала три книжечки отличных стихов. Но в 61-м году умерла от заработанного в лагере туберкулеза. С Аней мы дружим и по сей день.
Свободное копирование
