Назначенная вскоре после выхода на Кирзавод повременщицей — медсестрой- кипятилыцицей, я по «службе» подчинялась медсанчасти нашей зоны. Там работала врачом Мышкина Галина Яковлевна (а может быть — Васильевна — не помню), а при ней медсестрой — Клава Коптева, та самая, о судьбе которой я обещала рассказать. Клава попала в оккупацию в Курске, отец ее во время оккупации работал в каком-то из городских учреждений, а сама Клава, как почти все юные, была «добровольно принудительно» зачислена в члены молодежной организации, которую гитлеровцы создали на оккупированной территории — в «СБСБ» («Союз борьбы с большевизмом»). Такие организации, как я позднее узнала, были и в оккупированной Белоруссии. Когда наши освободили Курск, Клава немедленно ушла в Действующую армию, так как была профессиональной медицинской сестрой. Видимо, всю правду о себе она при уходе в армию не рассказала. Но ее непосредственный начальник, домогавшийся Клавиной близости, в которой она ему отказывала, знал о ней. Он и донес в Особый отдел. Так Клава Коптева получила свои 25 лет ИТЛ и попала в наш лагерь. Темно-коричневые большие глаза, темная толстая коса до середины спины делали ее очень привлекательной. К ней-то и приходил, пробираясь в жензону под любым предлогом, пока это было возможно, молодой военнопленный красноармеец, тоже получивший «четвертную» за плен, Коля Башлыков. Был он угласт в кости, светлоглаз, любил поэзию и сам писал стихи. Как выяснилось много лет спустя, когда он разыскал меня в Алма-Ате (об этом подробнее — ниже), в наш лагерь он попал из Экибастуза, где жил в одном бараке с Александром Исаевичем Солженицыным и дружил с ним.
Горячий, бедовый парень Коля Башлыков приходил в жензону не один — с ним появлялись иногда и Вася-Ус — статный, усатый и румяный — и еще один, совсем юный паренек, имени которого совсем не помню.
Врач Галина Мышкина любила и знала поэзию. Коля и его юный друг сами писали. Любила и знала много стихов наизусть и Клава Коптева. Вот почему мы и подружились, когда в 49-50 годах у меня стала складываться поэма, которая накатывалась на меня в строю, «в колонне под конвоем» по дороге на Кирзавод, я доносила в голове строчек 50-75, иногда и по 100, до объекта или, если это случалось на обратном пути, — до зоны и прежде чем переодеться, переобуться и умыться, я спешила их записать... Потом, после столовой, если это было в первую смену, или наутро, если во вторую или третью, я спешила к Клаве и доктору Мышкиной, которым и читала эти «с пылу, с жару» сочиненные мной строчки. Постепенно стало очевидно, что поэма получается о моей первой любви, о нашей случайной встрече в ноябре-декабре 44 года в одной из фронтовых редакций, когда я в третий раз пыталась попасть на фронт, и о начале войны. И выходила моя поэма скорее патриотической, чем противосоветской. И это значительно разочаровало доктора Мышкину. К тому времени ребята — Коля Башлыков с друзьями — перестали бывать в жензоне: режим ужесточился. А нас с Клавой стали тягать к «куму» в спецчасть. Была и третья молодая женщина — Алла Васковская, подружка Васи-Уса — бойкая, миловидная, тоже как будто бы любившая стихи. Всех допросов у «кума» и сколько их было, я не помню. Видно, ничего полезного он из меня выдоить не смог, кроме того, что доктор Мышкина не любила Маяковского. Это и стало моим «показанием» на том лагерном суде, который через некоторое время состоялся над Колей Башлыковым, Васей-Усом и еще несколькими молодыми людьми, любящими поэзию, и на котором нам с Клавой пришлось быть «свидетелями обвинения».
Ребят и доктора Мышкину обвиняли то ли в чтении, то ли в распространении стихотворения или поэмы под названием «Зачумленные». Клаве пришлось давать показания о Коле, подробности их не помню. Мне пришлось подтвердить, что доктор Мышкина не любила Маяковского, а третья свидетельница по этому делу Алла Васковская... не явилась на суд! Именно так прозвучало в том помещении в одной из мужзон, где происходил этот суд и куда нас с Клавой привели под конвоем из женской зоны, оставив меня утром при разводе в зоне, о чем было объявлено нарядчицей в бараке перед выходом на работу. Юноши и доктор Мышкина получили снова по 25 лет, начав срок заново, без зачета уже отсиженных лет. Их вскоре увезли на этап. Может быть, я что-то перепутала, и в Экибастуз Коля Башлыков попал именно тогда, после суда? Спрашивать не у кого — ни Коли, ни Клавы, ни доктора Мышкиной уже давно нет в живых.
Клава, освободившись, вышла замуж, жила с семьей в Кустанае, бывала у меня во время командировок в Алма-Ату. Работала уже не медсестрой, а бухгалтером. Раздалась, перестала быть той стройной «курянкой», которой я посвятила стихи «Девушке из Курска». Но все это происходило до 1963 года, а когда Коля Башлыков разыскал меня в Алма-Ате, Клавы уже не было в живых, а он жил в Брянске, прислав фотографии, где снят с семьей — женой и детьми. Прислал и свои стихи о Солженицыне, отзыв К. М. Симонова на свои стихи, точнее, поэму. Спрашивал о Клаве. Его письма, стихи, фотографии я бережно храню и по сей день. Потом переписка прекратилась: много лет спустя я узнала, что Коля Башлыков вскоре умер от тяжелой болезни. Стихи его должны были войти в тот сборник лагерной поэзии, который собирал Вадим Попов, тоже наш степлаговский поэт, но, в отличие от меня, вернувшийся в Москву. Вадим Попов умер в конце 80-х или начале 90-х, а сборники лагерной поэзии, которые предполагало выпустить издательство «Советский писатель», оказались никому не нужны — издательство тоже умирало...
Коля Башлыков разыскал меня в 1963 году после публикации в «Литературной газете» в рубрике «Новинка» маленького, набранного петитом анонимного доброго отклика на мою первую поэтическую книжку «Жизнь обычная», вышедшую в Алма-Ате в 1962 году. Я безрезультатно пыталась разыскать автора этого доброго, но безымянного отклика, но много лет спустя поняла, догадалась — это же мог быть и даже наверняка был мой однокашник Леня Чернецкий, с которым в 44 году мы делали отчаянную попытку прорваться в Действующую армию. И который потом очень много лет проработал в «Л Г» заместителем ответственного секретаря. Не помню — что и почему мешало мне разыскать его, может быть, узнала, точнее — догадалась, слишком поздно, и его уже не было? А может быть, в те нечастые мои наезды в Москву мне всегда не хватало времени, а потом и сил? О нашей с Леней попытке прорваться на фронт я уже рассказала.
А сейчас хочу вернуться в Кенгир, в Степлаг, где происходил суд над лагерными поэтами и одна из свидетельниц «не явилась» на него...
Формальности на этом суде соблюдались или, точнее, их пытались соблюдать: были — председательствующий и состав суда, был и государственный обвинитель. Все это объявлялось вслух и перечислялось, вот был ли защитник — не запомнилось. Опрашивались по судебному ритуалу обвиняемые и свидетели, из которых одна — Алла Васковская — «не явилась»...
Да как же можно было «не явиться» на этот суд, когда нарядчица специально оставила в зоне, а на суд вели под конвоем из жензоны в одну из мужских зон?..
Наивных, правдивых дурочек, так и не наученных лагерной жизнью хитрить с «кумом» (а может быть, и испугавшихся — из сегодняшнего дальнего далека мне трудно вспомнить все детали той давней беды — а как иначе назвать мое участие в этом «суде»), нас с Клавой элементарно подставили. А обыкновенную стукачку Аллу Васковскую уберегли от справедливого возмездия оболганных ею людей тем, что она «не явилась» (!) на суд.
Я помню испепеляющие взгляды двух рослых бригадирш из разряда' типичных «немецких подстилок» (добровольно сожительствовавших и сотрудничавших с гитлеровцами — были и такие)... А вот Коля Башлыков — рыцарь, поэт, Клавин возлюбленный, разыскал меня через много лет и писал мне как другу и поэту...
Свободное копирование
