А зимой 48-49 г. у меня был весьма забавный вид: голубые спортивные штаны гольф я превратила в обычные лыжные штаны, втачав в бока черные клинья из какой-то байковой тряпки, прихваченной из дома при аресте. По неписаной лагерной моде того времени на брюки обязательно надевалась юбка, она была еще на воле перешита из самодельного пальто, в свое время с помощью подруги сшитого из моей солдатской шинели. Еще я была одета в куцый, выношенный, ветхий изнутри и заляпанный снаружи разноцветными заплатами полушубок покроя кимоно — оставшийся в каптерке с тех времен, когда здесь, в Джезказгане, сидели пленные японцы. Для тепла он был перетянут каким-то подобием ремня. Ноги были обуты в мужские ботинки 42-го размера, меньших не было на складе. Это мое одеяние венчал черный меховой капор, который я смастерила из черного шалевого воротника в крутых бараньих завитках, воротника первого моего взрослого зимнего пальто, заказанного в ателье еще мамой для 14-летней девчонки. Этот воротник прошел со мной фронт, в лагере превратился в капор и закончил свое существование в 61-м году капюшончиком зимнего пальтеца моего 2-летнего сынишки...
Завершалось мое чудное одеяние голубым пластиковым капюшоном от плаща, который я довольно быстро сумела продать кому-то из вольняшек еще до всех строгостей с номерами и овчарками. Кажется, мне принесли пару кусков хозяйственного мыла, а до этого голову приходилось мыть белой глиной...
Наверно, лагерь «съел» мою память этой хронической недостачей сахара как раз тогда, когда она была очень нужна, — я помню только случайные детали и почти не помню наизусть своих стихов...
Какая жалкая судьбина!..
Верблюды. Степь. Двадцатый век.
И под штыком киркует глину
полупещерный человек...
Это строфа из первого, сложенного первой лагерной осенью 48-го стихотворения. Стихи складывались по дороге на Кирзавод и обратно, когда, взявшись под руки по пятеркам, мы то бегом, то обычным шагом шли на работу и с работы. Они складывались — «в мерном ритме и молчании — оно у каждого свое», написала я позже в другом стихотворении. Стихи о лагере — написанные там и после — вошли в первую часть этой книги.
В той, прежней зоне я однажды попала в карцер за отказ выйти на работу — я оказалась босой в буквальном смысле слова: матерчатые босоножки на фанерной подошве (новшество лета 47-го года в Москве) были даже элегантны по-своему, но очень быстро разбились. А кроме них у меня были только коричневые кожаные лодочки на высоком каблуке. Еще были к ним галоши, но я довольно быстро их продала. Лодочки надевать на работу было жалко, да и что это за обувь для Кирзавода? И однажды утром я осталась в бараке вместо выхода на «развод» к вахте... Нарядчица деловито записала меня на свою дощечку, потом вызвала в контору и объявила — не то 5, не то 10 суток (не помню, но скорее всего — пять) с выводом на работу, как «отказчице», и объяснений моих никто слушать не стал.
Карцером оказалось довольно просторное холодное помещение с каменным полом, напомнившее мне «карантинную» камеру Новинской женской тюрьмы, куда я попала по Указу за опоздание в августе 40 года — там был пол цементный и без единой дощечки, на которую можно было присесть. А здесь все же был деревянный помост из горбыля, заменяющий нары. Хлеба — полпайки и горячее — баланда через день. На работу выводили все на тот же Кирзавод. Тогда, видимо, еще не пришел черед строжайшей изоляции, потому что, помнится, на Кирзаводе, когда нас туда выводили, моих сокамерниц поджидали какие-то заключенные мужчины, скорее всего, слесаря, подкармливавшие своих подружек, еще не отправленных на этап бытовичек.
Ночами было очень холодно, так как укрыться было нечем, а окно вверху, вернее, дыра в стене, было не только не застекленным, но даже не забито фанерой. Когда карцерный срок закончился, нарядчица отправила меня на склад за ботинками — пришлось обуться в «ЧТЗ» 41-42 размера, других на складе не было...
Это вообще было очень странное время: в зоне (не только рабочей, но и жилой) появлялись иногда мужчины. На Кирзаводе это были слесари, чьи подружки сидели со мной в карцере. А в жилой зоне иногда появлялись под каким-нибудь благовидным предлогом другие люди: это были уже политзаключенные, и подружками их были наши девушки.
Свободное копирование
