Человеческая память — хрупкий инструмент. И еще она — избирательна. Может быть, это инстинкт самозащиты. Может быть, у кого-то это по-другому происходит, но мне очень трудно вспоминать то ужасное и унизительное, что происходило со мной, как и со всеми, кто был в заключении. Например, обыск перед этапом в Степной лагерь на пересылке из Карлага в Карабасе. Точнее, не на самой пересылке, а в спортзале школы вблизи станции, где нас ожидал эшелон этапных теплушек.
В коридоре перед входом в зал все мы, старые и молодые женщины, раздевались донага и, запомнив номер солдата, у которого осталась одежда, шли в спортзал. Там под этими номерами стояли молодые солдаты, прощупывавшие всю нашу одежду до ниточки. Где мы одевались, тут же или выбежав из зала, я уже на помню...
Теплушки лагерных эшелонов не раз уже описаны и, видимо, ничем не отличаются от теплушек времен войны. Разве что внутри: двухэтажные деревянные нары-полати по обе стороны прохода, напротив задвигающиеся снаружи двери. В середине — буржуйка с выведенной напрямую в крышу трубой. Вместо параши — дыра прямо в полу. Окошки под потолком — по одному на каждой стороне. Снаружи теплушка выкрашена темно-бурой охрой. Внутри — запах свежеструганных нар...
Снова, как летом в вагонзаке, я вызвалась быть дежурной, когда нач. конвоя потребовал это почти в тех же выражениях, что и в вагонзаке. Здесь мной уже руководило любопытство: своими глазами видеть, на своей шкуре ощутить что-то новое. Если в вагонзаке было небольшое преимущество — возможность лишний раз умыться в духоте, здесь преимуществ не было никаких. Но и происшествий сперва не было никаких — почти всю ночь простояли на станции, в теплушке было очень холодно, хотя выдали ведерко угля. Но поздно ночью случилось и неожиданное — одна из женщин вдруг соскочила с нар и, отчаянно стуча в дверь кулаками и каблуками, плача, начала кричать:
«Выпустите меня! Выпустите! Я хочу обратно Я никуда не хочу ехать!» Это была молодая латышка из Карлага, которой оставалось досидеть совсем немного — год или два. В Карлаге она жила почти вольно где-то на далеком джайляу, вместе со своим лагерным мужем. По-видимому, была счастлива — люди нашли друг друга, хотя она была латышка, а он — армянин. Казалось, что она «на минуточку» сошла с ума, да, вероятно, так оно и было — отчаянье ее было безгранично, она совершенно потеряла контроль над собой. Ее увели из теплушки...
Только когда, прибыв на место, мы выгрузились из эшелона, ее привели к нашему вагону. Она была странно притихшая, молчаливая, держалась в стороне — Бог весть, что ей в ту ночь довелось вынести...
Увидела я ее потом только через много лет, когда уже была расконвоирована вскоре после «сабантуя» — по делу зашла в один вольный дом в Джезказгане, дверь открыла знакомая женщина. Это была она, Элеонора Петерсонс, уже несколько лет вольная. Конечно, я не стала вспоминать о том далеком ее бунте в эшелоне. Ведь она была не в себе, и, Бог знает, каким унижениям ее подвергли тогда, когда увели из теплушки... Сейчас это была спокойная, вежливая, сдержанная женщина.
Мы уже так много знаем сегодня о том, что не только в фашистских лагерях, но и в наших, «сверхзадачей» было отнюдь не «перевоспитание врагов народа», а затаптывание, уничтожение личности. Но так много уже об этом вспомянуто и рассказано, что не вижу необходимости снова и снова вспоминать унизительные или страшные подробности. Тем более, что у человеческой памяти есть спасительное свойство — забывать их! Нет, не нарочно, не приказывая себе забыть, а естественно, подчиняясь инстинкту самосохранения, не позволяющему личности дойти до распада... Я не берусь судить о других, переживших подобное тому, что пережила я, но свойство моей памяти — охранительное, и я ему благодарна.
Да и никаких воспоминаний не хватит перечислять все подобные унизительные или страшные подробности, которые погребены в памяти.
Свободное копирование
