Ты, маменька, ты приласкай меня - 8

НАШЕ НОВОЕ ЖИЛЬЕ.

Ребенка побранят
И он заплачет.
О сердце детских дней
Далекое!
Как мне тебя вернуть.

Грустные звуки ночные
Скупо падают в тишине.
Я одиноко брожу,
Словно их подбираю.
Один за другим с земли.

Исикава Такубоку.

Помню, как мы вселялись в новую для нас квартиру. Дом семиквартирный, конечно, без удобств, раньше здесь была школа. Когда в поселке построили школу-десятилетку, прежняя школа была переделана в жилой учительский дом. Но жили там не только учителя.

Наше вселение произошло в два этапа. Вначале нас вселили в проходную комнату одной из квартир. Собственно, это была не проходная комната, а кухня с единственной в доме русской печью. Основную комнату квартиры занимала ставшая нашей соседкой женщина с дочерью Неллей, примерно ровесницей для нас с сестрой. Муж соседки, офицер, был на фронте. Я об этом говорю потому, что соседка получала посылки от мужа с фронта и обеспечение, связанное с офицерским аттестатом. То есть они, в отличии от многих, не голодали так сильно. Фамилия у них была Соловьевы. Все это говорили люди, а сам я не очень во всем этом разбирался.

Из нашей жизни в комнате-кухне мне запомнились два жизненных эпизода, а все остальное как-то не сохранилось в моей памяти.

Первый эпизод связан с конфликтом с соседкой в первые дни после нашего вселения. Ей, ясно, не понравилось вселение такой оравы, трое детей мал мала меньше. Поэтому она возле дверцы печки-голландки, имеющейся в квартире вместе с русской печью, матерчатыми портьерами отделила участок, сделав себе свою маленькую кухоньку. А велика ли вся кухня, и нас с мамой – четверо. За свою жизнь я не помню, чтобы мама спорные вопросы с посторонними людьми или с соседями решала шумно, энергично. Как-то она умела все спорное решать «мирным путем». Но здесь «мирного пути» не получилось. Может быть мама очень устала, отработав целый день в школа, Ходьба три километра с Ивановщины, наверное, нас нужно было забрать из яслей-садиков. Но мама сорвала все навешанные портьеры и сложила их у дверей соседки. И как-то все окончилось мирно, соседка ни на чем не настаивала. И вскоре две семьи подружились и сосуществовали по соседству очень дружно.

Второй эпизод также связан с соседкой, вернее, с ее супом. Русскую печку топили не часто, а еду обе семьи готовили, если не считать керосинок и примусов, в топке печки-голландки. Такие печки остались от бывшей школы, постепенно их перестраивали в печки с плитой. У соседки был сварен и стоял в печи суп с мясом. Мы с сестрой были дома одни, почему-то Нелли с нам не было. Играли во всякие детские игры, а есть-то хочется! Когда еще придет мама и что-нибудь принесет или сготовит! И решили мы съесть по ложечке чужого супа. Потом еще по ложечке, потом еще. Мяса мы не тронули, но полсупа съели. Воровство было наказано, от мамы нам досталось. Как вспоминала мама позже, ей пришлось купить кусок мяса для соседки, хотя мяса мы не ели.

От мамы нам доставалось часто, но я бы не назвал это строгим воспитанием. А скорей это следствие безмерной любви к нам. Если мы были в чем-то виноваты, мама так расстраивалась, что частично теряла контроль над собой. И нам доставалось … ремнем. После этого напряжение спадало, и маме было жаль наказанного ребенка. И через какое-то время мама пыталась побольше приласкать, как бы загладить свою вину. Но была ли вина, если кругом неудобство, голод, безмерные заботы.

После войны, когда вернулся домой муж соседки, они уехали из Юрьи. На прощание они подарили нам санки и мне – лыжи. Это стали у меня вторые в жизни лыжи. Первые – мне сделал отец, но – быстро они у меня сломались. Подаренные лыжи были замечательные, с полужесткими креплениями, что тогда было большой редкостью, и бамбуковыми палками, тоже редкость. Зима у нас длинная, снег замечательный, лыжи мы все любили, катались много и с гор, и по лесу, лучшего подарка трудно было желать.

Выйдя на пенсию, мама через адресное бюро узнала местожительство бывших соседей и написала им, узнала их судьбу. В письмах повспоминали они пережитые вместе военные годы. И съеденный нами чужой суп. Молодец у меня мама!

Через какое-то время нам дали отдельную квартиру, в том же доме, рядом, через стенку с прежней комнатой-кухней, даже двери располагались рядом. Так что переезд не составил труда. В этой квартире прошло все мое детство. Сразу нужно сказать, что жить в нашей квартире, без мужчины-хозяина, было не легко. Зимой в комнатах было холодно, потому что дом был уже старым, требующим ремонта, из-за высоких потолков и большой кубатуры топить печку нужно было долго, и много заготавливать дров. Квартира была угловая, и зимой угол покрывался инеем, «куржевина» - называла это мама. Но бог миловал, мамиными заботами никто из нас, детей, серьезными болезнями не болел.

Любимым местом для детей для всех квартир дома был коридор. В бытность в доме школы в коридоре проводили перемены учащиеся. Теперь этот коридор достался нам. Был он без окон, может быть раньше он имел планировку с окнами, но сейчас освещался электрической лампочкой. Часть площади занимали столы с керосинками и примусами, но места хватало и нам. Вся детвора-мелюзга по вечерам собиралась здесь, и каких только игр мы не придумывали. Двери в основном всех квартир выходили непосредственно в коридор, и зачастую, чтобы не беспокоить взрослых, своих товарищей мы вызывали голосом прямо из коридора: «Вовка! Вовка Петров!». Этот коридор сдружил нас всех, и девочек, и мальчиков. И у нас появились общие игры и дела и в коридоре, и на улице. Например, всей компанией, с девочками, мы ходили на пляж, по ягоды и грибы, что в Юрье тогда не было принято. Надо сказать, что это имело и отрицательную сторону, мальчишеская половина не была агрессивной, и мы иногда терпели обиды от более агрессивных компаний соседних уличных районов. Мы были мягче и дружелюбнее по сравнению с другими уличными коллективами. Но и мы, если нас уже сильно прижимали, умели за себя постоять. Когда я говорю о детях моего дома, я подразумеваю и детей нескольких соседних домов, с которыми у нас сложились общие интересы и которые приходили в наш коридор.

 НАШИ СОСЕДИ

Хочется повспоминать наших соседей, и взрослых, и товарищей детства. Считаю очень печальным, что необходимость уехать навсегда из родной Юрьи, вызванная неравенством экономических условий городской и сельской жизни, разбросала нас по стране. А как бы хорошо в старости, да и во взрослой зрелой жизни пообщаться с друзьями детства. Я считаю, что друзья из детства, из студенчества – это больше, чем друзья, это как родные. Я смело могу позволить себе обратиться к ним за помощью при необходимости, откровенно поговорить по деликатным делам, в гостях у них чувствовать себя как дома. Но все мы разъехались и растеряли друг друга. В каком-то возрасте, после тридцати лет, меня стала мучить бессонница, рановато, конечно, но что-то в моем организме испортилось. Засыпал хорошо, а вот ночью просыпался от неясной тревоги, и долго мучился без сна.

Для борьбы с бессонницей я применял несколько способов, в том числе – приятные для души воспоминания. Один вариант – я вспоминал соседей по дому и товарищей из детства. Я не помню имен многих взрослых соседей, но детей – помню всех.

В первой квартире жила семья Цыганковых. Помню, как однажды я пришел к своим приятельницам Любе и Тамаре Цыганковым, они близнецы, на год меня моложе. Мы еще не учились в школе. За столом обедала большая семья, еще другие дети Зина, Генка, Валентина. Очень вкусно пахнет мясными щами, я не в силах повернуться и уйти Хотя наша мама всегда нас учила и даже наказывала, если мы, не отрывая глаз, смотрели, как другие люди едят. Она это называла-«нечего дичать!» Валентина – уже взрослая девушка, Генка – тоже нам по возрасту не пара, подросток лет тринадцати. Меня не усаживают за стол, но дают в руки кость, длинную, наверное, ногу, и есть на ней немного мяса. Я уже в то время не помнил, когда держал в руках такое вкусное. Поэтому та кость до сих пор стоит у меня в глазах. Цыганкова-мать работала в госпитале поварихой и, наверное, имела возможность подкармливать и свою семью.

Вспомню сразу же и о госпитале, он занимал школу. Где учились дети – уже не помню. Мы иногда, да часто, ходили под окнами госпиталя. Потому что нам часто раненые на веревочке спускали с верхнего этажа угощение, кусочек хлеба. На первом этаже такого не было, наверное, там были тяжелораненые.

Но что-то изменилось, и Цыганкова-мать перестала работать на кухне. И их семья заголодала, как и все в то время. Но мы, например с лета заготавливали всякую растительную пищу клевер, песты и другое. А они, может быть, думали, что обойдется, не подготовились к беде. И остались только на том, что выдавалось по карточкам.

У Генки было ружье, где он доставал порох – не знаю, наверное, довоенный. Он перестрелял всех ворон в округе, хорошую дичь добывать он еще не умел. И если какая-нибудь ворона прилетала, а Генка выходил с ружьем, птица быстренько ретировалась. Ворона – одна из самых умных птиц.

Голод привел Генку к преступлению. Ему, подростку, в сознательном молодом возрасте, тяжелей было переносить голод, чем нам, малолеткам, я имею ввиду себя. В доме было обще подполье с ямами для хранения овощей, картофеля, у кого, конечно, это было. И от своего лаза можно добраться было до лаза в любую квартиру. И он залез к нашей соседке по комнате-кухне. Она получала посылки от мужа с фронта, и украсть было что. И все запрятал на подволоке (чердаке). Дело было зимой, и мы с братом и сестрой от холода «прятались» на полатях, и слышали, кто-то ходит по чердаку. Даже постучали в потолок: «Эй, кто там ходит?». И когда вечером мужчины обсуждали событие, мы сообщили о шуме на чердаке. И все украденное быстренько нашли в углу за печной трубой. А по следам в подполье быстренько вычислили вора. «Генка, Генка, до сих пор корю себя, что мы «выскочили» со своим сообщение о шуме на подволоке! Но разве мы знали, что это ты был там!». То ли потерпевшая не простила Генку, но скорей всего дело уже «крутилось» в милиции, и заднего хода не было. И Генку осудили в детскую колонию.

В глазах у меня стоит большая весенняя лужа в огороде и белоснежный парусник, пересекающий ее. Парусник сделал ты, Генка, и готов нам его подарить. Если мы выпросим у матери для него несколько листков чистой бумаги. В школе писали тогда на газетных тетрадях. Листки мы приносим, и парусник – наш.

Часто ты что-нибудь делал для нас и за просто так. Наверное, в подпольях ни у кого не было картофеля, а то стащил бы ты несколько картофелин, и не полез бы за другим. И был бы жив и сейчас. В колонии была ледяная вертушка, которую раскручивали вручную, с привязанными санками. И санками сбило тебя, и ты стукнулся головой о лед. И не стало тебя. Но кто знает, как на самом деле погиб ты там! Весь дом о тебе горевал.

Люба и Тамара, хотя и были близнецы, друг на друга не были похожи. Люба была пополнее внешне и активнее. Меня они приглашали играть во всякие девчоночьи игры, в «дочки-матери». Но тогда еще играли в «госпиталь», тут уж без меня им трудно было обойтись. Но помню, с какого-то возраста, может быть с предшкольного, они исключили меня из своих игр, какая-то ступень в женском их развитии. Мне это было обидно и безуспешно хотелось продолжения прежних отношений. Когда вернулся с войны их отец, как-то они быстро построили свой дом, тоже в Юрье, и переехали.

Уже студентом и позже, я иногда встречал Валентину Цыганкову, уже семейную женщину и мать. Она всегда радовалась встрече: «Ой, Феля, какой ты …!» И начинала меня хвалить. За что – не знаю, но, думаю, ей было радостно, что я всегда помнил погибшего ее брата, Генку.

Люба и Тамара жили в Кирове и работали продавцами в магазине. Я знал этот магазин, все хотел зайти, но как-то это не получалось Едешь домой – торопишься к маме, возвращаешься – тоже торопишься, потому что гостишь у мамы – до последнего дня. Но мне кажется, однажды я все-таки заходил к Любе с Тамарой в гости. О Зине Цыганковой расскажу чуть позже.

На место Цыганковых в освободившуюся квартиру въехала семья военного человека, капитана, семья Просвирниных. Очень доброжелательные люди, всегда рады как-то помочь соседям, и очень основательные, всегда посоветуют дельно. А у меня в поселке появилось прозвище – «Капдо», аббревиатура от «капитанская дочка». Оно, правда, не прилипло ко мне, потому что трудно произносимое, да и не было взаимных оснований. Просто мне очень нравилась младшая дочь Просвирниных, Нелли, а позже – я бы назвал ее моей первой любовью, вроде бы как не разделенной.

Скажу о себе, что был в своей жизни влюбчивым, и одновременно с Нелли мне нравилась еще другая девочка, из моего класса. И это мое свойство любить двух сразу – это сослужило мне в жизни плохую службу. Но в любви я объяснился впервые – это Нелли.

Рассказывая о Нелли, мне бы хотелось найти такие слова, которые бы звенели, как в хороших стихах. Как это умел делать Александр Грин в своих рассказах. Но я так не сумею. Потому что прожитые годы положили покрывала забвения на первые мои любовные чувства. И еще потому, что позже была другая любовь, более драматичная для меня. А любовь к Нелли – она только светлая. Сколько я получал радости, когда случайно встречал ее и мог с ней говорить! Или когда затевались какие-то общие игры, дела! Окна нашей кухни «смотрели» на входную дверь в дом, и я мог часто видеть ее. Вот куда-то она пошла, а вот вернулась домой. Ходить вместе в школу – вроде бы не было это принято. И случалось, к сожалению. очень редко. Нелли по домашним хозяйственным делам любила носить меховую военную отцовскую куртку. Какая она была в ней неповторимой, очаровательной! Был у нее один недостаток, она немного сутулилась. И мне так хотелось сказать ей: «Ты стройнее любой елочки в нашем лесу, ты высокая, и это так красиво, зачем ты сутулишься!» На школьных вечерах, во время танца, по причине этой нехорошей привычки Нелли как-то склоняла голову на мое плечо, и я касался щекой ее волос, мое сердце замирало от этого. Однажды, то ли был мартовский день, когда уже начинает пахнуть весной, то ли выпало много пушистого снега, мы случайно затеяли барахтанье в снегу, только вдвоем. Но такое счастье было лишь однажды или очень редким.

Когда мы переехали в свой дом, Нелли я стал видеть очень редко. Жить в неопределенности мне стало тяжело, и я решил рассказать Нелли о своих чувствах. Но просто сказать – такой смелости у меня не нашлось. Учился я тогда в девятом классе, Нелли – в восьмом. Ежегодно в школе был новогодний бал-маскарад с костюмами и новогодняя почта. Большой ящик вывешивали в школе, в коридоре, и туда бросали поздравительные открытки, письма, записки, с номером класса и фамилией адресата. И может быть с объяснениями в любви. А на вечере «почтальоны» разносили эту корреспонденцию. Я долго мучился, но не решился воспользоваться такой почтой. Письмо я не стал опускать в ящик, а вручил Нелли его сам, выполнив роль «почтальона».

Через какое-то время в школе мы столкнулись нас к носу на лестничной площадке, остановились, как вкопанные, а потом разошлись молча. Ответ она передала через свою подружку, Алю Агалакову. Ответ был положительный, но в душе я ему не поверил. Я не мог допустить, что такая нежная, такая неземная – и могла любить такого неуклюжего парня, как я. А потом был еще мой соперник, Вовка Доровских, мне он казался менее неуклюжим. Может быть это смешно, но уже в пожилом возрасте, когда ослабли всякие комплексы неполноценности внутри меня, я понял, что часто себя не до оценивал, в том числе и в любовных делах.

Что было делать дальше, я не знал. Да вдобавок к этому было то обстоятельство, что Нелли уезжала, ее отца переводили в Рузаевку. В Юрье был клуб, в котором периодически показывали кино. Но периодически приезжал железнодорожный вагон-клуб, где тоже можно было посмотреть кино. Вот в такое кино мы и пошли с ней однажды, меньше людей нас будет видеть. Да и рядом с ее и моим бывшим домом.

Мы долго гуляли после кино, молча. Был чудесный вечер, тихо шел снег, засыпая наши следы Цепочка вокзальных огней образовывала мягкие тени от привокзальных строений. И от нашей «водокачки». Нелли уезжала, и как я буду жить дальше! Если ее не будет в нашем поселке! Я осмелился и сказал ей: «Дай я тебя поцелую!» Но она как козочка отскочила от меня. Вот наше первое и последнее свидание. Потом было еще одно, через два года, я уже был студентом, но что-то в нас к тому времени уже изменилось.

Через несколько дней Нелли уезжала. Я не мог ее не проводить, но и не мог сделать это в открытую. Поезд уходил очень рано, почти ночью, мне нужно было незаметно от родителей, от мамы, уйти из дома. Это мне удалось, все еще крепко спали.. Семья Просвирниных и провожающие собрались на перроне. Мне там места не было, какие мы были глупые! И я провожал ее, выглядывая из-за будочки с холодной и горячей водой, была тогда такая для пассажиров, чтобы набрать им воды хорошей.

Поезд тронулся, вагоны прошли мимо меня. Мне хотелось плакать. Может быть Нелли меня и видела. Хорошую песню мы пели в то время: «Та же цепочка огней, тех же акаций кусты, только уехала ты – стало в поселке темней!» Может быть наши отношения с Нелли как-то развились бы дальше, может быть издалека я показался бы ей лучше, притягательнее. Но все испортила Аля Агалакова, она сообщила мне по секрету, что Нелли не хотелось меня обижать, но есть парень, которого она любит больше. Так появилась первая трещина. Нелли, слышишь ли ты меня? Как сложилась твоя жизнь, счастлива ли ты?

Стержнем детского коллектива дома, особенно девичьей его части, была семья Дмитриевых, с детьми Володей, много старше нас, Лидой, старше меня на два года, и Валерой, на год меня младше. Это эвакуированные ленинградцы, мать Наталья Ивановна работала закройщицей в местной мастерской, ее муж погиб на фронте. Володя с нами общался мало и вообще относился к нам саркастически. Помню, пугал моего малолетнего брата Славу фразой, коверкая при этом слова: «Слауга, я тебя зъем!» Брат с плачем бежал или ко мне, или чаще к маме, если она была дома. Просьбы к Володе не пугать мальчонку имели лишь временное действие. Моему отцу надоело это, и он как-то надрал Володе уши. Мне было жалко и Володю, он напугался взрослого мужчину, но и брата было жалко. После семилетки Володя поступил в техникум в Ленинграде.

В девичьем коллективе дома главенствовала Лида Дмитриева, чаще всего бывшая дружелюбной и очень отзывчивой девочкой. Но иногда на нее нападало желание заниматься интригами: с этими девочками «играем», а с другими – «не играем». Помню, мама спрашивает мою сестру Изольду: «Иза, ты чего пригорюнилась и невеселая?» В ответ: «Лида со мной не играет!» Но такие ситуации длились обычно не долго. Лида была большая умница, кончила школу с золотой медалью, в каком-то классе за успехи в учебе, а также как дочь погибшего на фронте отца и как ленинградка, ездила в Артек, помню, все мы ее провожали, а потом встречали.

Моим товарищем был Валера Дмитриев, только он не любил коллективные развлечения и часто держался обособленно. Всех удивляло следующее его увлечение. В Юрье в то время открылся межколхозный инкубатор для выведения цыплят. И можно было их купить. Валера сам сколотил себе курятник в виде утепленного сарайчика. И стал выращивать кур. Но экономический, потребительский интерес у него был не на первом месте, ему нравилось заботиться о цыплятах. Но опыта у него не было, кроме того, в курятнике было холодно, цыплята болели. Чтобы как-то цыплят спасти, он грел их своим телом. Наложит себе за майку целый ворох, так и ходит. Наталья Ивановна его ругает: «Валера, они же тебя всего выпачкают!» Чтобы нагреть курятник, Валера приносил в ведре раскаленные угли из домашней печки. И однажды не досмотрел, случился пожар, и курятник сгорел.

Мы тоже держали кур, отец сделал переносной курятник в виде большой клетки, и в зимнее время все это «приезжало» в нашу квартиру, в прихожку. В Юрье многие так делали. А однажды, в особенно холодную зиму, у нас заболела корова, пришлось и ее отогревать в квартире. Корова была нашей кормилицей. Так вот и жили несколько дней, мы все на полатях, а внизу – корова. Но днем корову уводили во хлев. Никто нас за это не осуждал, в те тяжелые времена люди были добрее друг к другу.

Когда нам, детям, надоедало «играться» в коридоре, мы все собирались в чьей-нибудь квартире. Чаще всего в той, где в это время не было родителей, и где разрешали такие посещения. Или где топилась печка, чтобы погреться и посмотреть на огонь. Чаще всего такой квартирой была квартира Дмитриевых. Это случалось еще и потому, что в нашем доме добрее, чем Наталья Ивановна, родителей не было. И терпимей к ребятне. И деликатней. Часто собирались и у нас, но мама вечерами готовилась к занятиям, проверяла ученические тетради, и требовала тишины. Но тишины, как правило, не получалось. И нас выпроваживали в коридор. До сих пор образцом доброжелательности, мягкости, культурности для меня является Наталья Ивановна. Придет с работы усталая, голодная, а дома еще три голодных рта – ее дети, да мы, соседи, еще мешаемся – и никакого раздражения, никакой нервозности, недовольства. «Вовонька, сделай то-то. А ты, Лидонька, то-то. А ты, Валера, не мешай, посиди спокойно. Все у нас сейчас будет очень хорошо!»-вот обычный ее семейный разговор. Мы, конечно, сразу же уходили, не мешались. Квартирка у них была маленькая, одна комната. Небольшая прихожая с печкой отделены от основной и так очень маленькой комнаты матерчатой ширмой. Конечно, эвакуированным из Ленинграда, с тремя детьми, нужно бы дать жилье побольше, получше. Да, наверное, не было в военные годы такой возможности.

Однажды вот так сидели мы в квартире Дмитриевых у раскаленной печки, дверца была открытой, чтобы смотреть в огонь. Наверное, рассказывали всякие истории, сказки. Наверное баловались, смеялись. И тут пришла, постучалась нищенка, просит подаяния ради Христа. Подавали тогда, если была такая возможность, кусочек хлебушка, картошку или чего-нибудь съестное. Мы все повернулись к двери, и слушаем, смотрим на нищенку. Обычная сцена, нищих, голодных тогда было много. У Зины Цыганковой подол платья оказался близко к огню и вспыхнул. Если бы она не побежала, можно было затушить, ведро с водой было рядом. Но она перепугалась от боли и бросилась в коридор, и бегает по коридору, кричит. А платье разгорелось уже пламенем. Всегда в глазах у меня стоит обезумевшее от боли лицо и хвост огня сзади. Из квартир выбежали взрослые, и наконец поймали Зину, и затушили огонь. Вначале в семье Цыганковых с Генкой горе, а сейчас – с Зиной. Долго лечилась Зина, не в Юрье, может быть в Кирове. И как-то все остальное выпало из моей памяти. Помню только, все мы очень переживали о ее здоровье, были рады, когда она приехала из больницы. И еще помню, после окончания школы поступила она т ли в Сельскохозяйственную Академию, то ли в какой-то институт, связанный с лесом. А у Дмитриевых после Володи уехали в Ленинград учиться вначале Лида, а затем и Валера.

Чаще всего в жизни бывает так, что, если люди добрые, то и живут они как-то ладнее, меньше у них бед в семье. А если не добрые, то все что-то случается. Если и не случаются явные беды, то чувствуется какая-то напряженность в их семье. Но я не знаю, что тут первичное, а что уже следствие. Бывает, что человек становиться не добрым после свалившихся на него бед. Но скорее всего первичное – это доброта. Для подтверждения этой мысли расскажу еще об одной семье в нашем доме.
Семья Петровых, в которой старший Петров по районным меркам «большой человек», начальник военкомата, военком, майор. Возможно, кадровый военный, но на фронте был ранен, в результате немного прихрамывал, мне помнится, даже ходил с палочкой. Но его не комиссовали, а направили служить в тыл. Его жена Александра Ивановна скорей всего не имела специальности и не работала. Жили с ними две старушки, мать Александры Ивановны, все ее звали Михайловной, и мать самого Петрова, она была или очень стара, или очень замучена. И еще двое детей: мой самый лучший друг детства – Вовка Петров, на год меня младше, и самая красивая девочка в школе – Галя Петрова, на три года старше меня. Дети звали свою бабушку, Михайловну, - «старкой», т. е. старшей мамой, и любили ее. Любили ли они другую бабушку, я не знаю. Но ее не любили старшие Петровы и Михайловна, о чем расскажу чуть ниже.

Петровы-старшие очень высокомерно относились ко всем своим соседям. Я бы сказал, мы для них как бы не существовали. Однажды наш поросенок Моська залез в военкоматовской дровяник. И его за это Петров так ударил своей палкой по хребтине, что Моська долго болел. Мама очень переживала, что мы в зиму останемся без мяса.

Мне не хочется из временного далека плохо говорить о людях. Но об одном событии я не могу умолчать. Потому что это событие впервые столкнуло наше детское сознание с человеческой жестокостью. Петров старший жестоко обращался со своей матерью, бил ее, а вся взрослая часть семьи буквально сживали ее со света. Находясь в коридоре, я, да и другие дети, неоднократно слышали удары ремня о человеческое тело и мольбу старушки. Мне кажется, я даже слышал свист этого ремня. Конечно, старушку содержали очень грязно, ее кроватка стояла у входной двери в квартиру и отделена была от кухни стенкой из мебели. Мне кажется, по ней действительно ползали вши. Я не помню, чтобы ее сводили в баню, а сама она ходила плохо. Я думаю, все зло шло от Александры Ивановны, да и Михайловна тоже способствовала злу. Среди детей дома, да и у взрослых, выработалась привычка прислушиваться к стуку в наружную дверь коридора. Несчастную бабушку заставляли саму ходить в туалет, у нас он назывался уборной. Уборная находилась внутри дома, но в холодной ее части. И когда бабушка уходила в уборную, кто-то из Петровых, но не дети, скорей всего Михайловна, с силой закрывали наружную входную дверь. И бабушка не могла открыть дверь и вернуться в теплый коридор, мерзла снаружи и слабо стучалась. И кто-нибудь из соседей спешил помочь бабушке. По-моему, давали ей иногда и кусочек хлебушка, она молча брала. Не знаю, почему взрослые не могли остановить это варварство! И чем так провинилась мать перед своим сыном? Конечно, Петров старший очень любил свою жену, Александра Ивановна действительно была очень красива. Но это не может быть причиной, чтобы не любить свою мать. Петровы-старшие не любили, когда мы приходили к их детям. Но иногда это случалось, я приходил к Вовке. И быстро проскакивал мимо бабушки, лежащей около дверей. Она не заговаривала со мной, и я вот тоже ни разу с ней не поговорил. Но я чувствовал, что этого не нужно делать, за это бабушке попадет.

Говоря о бане для стариков, вспоминаю другой случай. У соседей Ивониных тоже жил старый человек, дедушка. Но водить в баню его было некому, в семье были только женщины. А сам он был слепой. И как-то так получилось, что этим занялся мой брат Станислав, тогда он ходил еще в детский садик. Он стал водить дедушку в баню. Мальчик впереди, за ним, за палочку держась, шел дед. Все хвалили брата, да как тут не похвалить!

После смерти в семье Петровых несчастной бабушки плохая жизнь началась у Михайловны, теперь и ей стало доставаться от дочери. Но Михайловна была умнее, физически и духом сильная, она быстренько сумела перебраться в освободившуюся комнату в нашем доме, и стала жить отдельно. Вовка-внук ее любил и всегда к ней ходил. Ходила ли Галя – я не помню.

После окончания Галей школы семья Петровых уехала в Ленинград. Первое время Михайловна получала письма и рассказывала мне, как поживает мой друг Вовка. Но потом письма перестали приходить, Михайловна очень переживала и жаловалась на свою судьбу. Мне было ее жалко, хотя иногда и вертелась в голове мысль: «А помнишь, как ты издевалась над другой старушкой?»

О Петровых-детях у меня остались следующие наиболее яркие воспоминания.
Проблемой для всех детей было сходить вечером перед сном в туалет, в уборную. Уборная находилась в дальнем углу входного холодного помещения, и все это не освещалось. Там же был лаз на чердак, чердака все дети боялись. Страшно было вечером ходить в уборную. Старались ходить не по одному, но не всегда это получалось. Однажды Галя Петрова пошла в туалет одна, мы в это время находились в теплом коридоре. И вдруг Галя вбегает снаружи, вся бледная от страха, и кричит: «Белый мужик, белый мужик!» Нас как ветром сдуло по своим квартирам. Но постепенно все опять собрались в коридоре. И Галя рассказала, что, когда она пошла в уборную, на улице увидела фигуру всю в белом, а дело было зимой. Наверное, ей со страху все это показалось. Может быть там была белая собака, соседская лайка. Но с тех пор, когда кто-нибудь хотел напугать или обозначить опасную ситуацию, у нас принято было кричать : «Белый мужик!»

И еще мне Галя помнится, как однажды, как самая старшая, повела она всю детскую компанию по грибы. И не в обычные известные места, а далеко, под Ивановщину. Ну и конечно мы заблудились, и очень основательно. Обычно мы не боялись ходить в лес, потому что по паровозным гудкам определяли нужное направление. Да и привыкли мы к лесу, в лесу выросли. Но здесь и паровозных гудков не было слышно. А может быть был ветер, и лес шумел. Сколько же нам попадалось грибов!. Но на нам было уже не до них, мы немножко перепугались. Все-таки мы вышли к железной дороге, но далеко от Юрьи, под Высоково, километров шесть. Наступила уже ночь. Хорошо, взрослые послали вдоль железнодорожной линии военкоматовского конюха верхом на лошади встречать нас. Он хоть успокоил родителей, ибо домой мы пришли уже под утро. Конюх Семен Елсуков посмотрел наши грибы, а большая половина из них уже зачервивела, и посоветовал все выбросить, чтобы легче идти. Но мы ничего не выбросили.

И еще Галя Петрова мне запомнилась своей красотой, уж очень она была красива. Наверное, не одну мужскую судьбу она поломала. А кого-то и осчастливила. Однажды с напарником я пас стадо коров, была наша очередь. Пастбище для нашего стада находилось вдоль левых берегов рек Юрья и Великая. На участке от устья, где река Юрья впадает в Великую, до Красного Яра, параллельно Великой протекала маленькая речушка-жилка без названия, впадая не в Великую, а в одно из прибрежных озер. Вдоль этой речушки простиралась опушка лиственного леса, не помню уж из каких деревьев, но как-то просвечивающего насквозь. А, может быть, был просто май, и листва еще полностью не распустилась. И вот в этом лесу, среди этих прозрачных деревьев находились Галя Петрова с одним юношей, одноклассником, Виктором Щиновым, учились они в десятом выпускном классе. Это не было какое-то свидание, между ними не было взаимной любви. Это была юность, радость, зарождающееся молодое счастье!. Галя стояла, прислонясь к дереву. Виктор что-то говорил ей, может быть, объяснялся в любви. Я издалека любовался ими. И мне кажется, уже тогда я понял, что вот это – вечная красота, пока живет на земле человек. Когда молодость, и когда зарождается любовь, пусть даже и. не взаимная. Мы постареем, нас не будет, но это будет повторяться из поколения в поколение, и это самое прекрасное на нашей земле. За Галей ухаживали два парня, один – Виктор Щинов, другой – Генрих Лопатин, все его звали Генка Лопатин. Но мне кажется, никто из них ей не нравился, в мыслях она была далеко от Юрьи, не здесь она хотела найти свое счастье. Генка Лопатин стал летчиком и сгорел с самолетом где-то над тайгой. А Виктор Щинов не сумел устроить а первые годы после школы свою жизнь, и его потянуло к спиртному. Может быть и потому, что Галя – уехала в Ленинград и вскоре вышла замуж за моряка-капитана.

С Вовкой Петровым мы были очень дружны. В его характере было желание поддержать любое мое предложение по мальчишеским играм, развлечениям. Такую излишнюю иной раз покладистость его бабушка Михайловна объясняла тем, что во время эвакуации они попали под бомбежку, и Вова сильно испугался. Если о Дмитриевых было известно, что они эвакуированные из Ленинграда, то о Петровых никто ничего не знал, об их прошлом. Говорили только, что они убегали от немцев, с большими трудностями.

Вспоминается одно развлечение, которое я с удовольствием испытал бы даже в моем сейчас возрасте. В школе, в классе шестом, изучали мы силу пара, в том числе использование пара в паровозе. А недалеко от наших лесков-огородцев, о которых я расскажу чуть позже, лежали чьи-то трубы, как бесхозные, диаметром около трех дюймов. И мы с Вовкой Петровым решили на практике испытать силу пара. Сделали деревянные пробки, забили пробку с одной стороны трубы, залили в трубу воду, забили другую пробку и установили трубу в козлах наклонно, уперев один ее конец пробкой в пень. Под трубой развели костер, а сами попрятались в ближайшую канавку. Мы боялись, что разорвет трубу. Но трубу не разрывало, а выталкивались, вылетали пробки. Когда под действием пара вылетала верхняя пробка, зрелище было не очень эффективно, пробка улетала метров за сто. Но иногда, а потом мы научились осуществлять это регулярно, выталкивалась нижняя пробка. В этом случае от реактивного выброса пара и воды летела сама труба, и улетала она довольно далеко, даже очень далеко, метров за шестьсот-семьсот. Она взлетала высоко вверх, и казалась нам тонкой и маленькой, как спичка. Стреляли мы в сторону леса, свободного пространства вблизи не было, и потом долго искали трубу в лесу. Иной раз труба стукалась о деревья, и сильно сгибалась, приходилось брать следующую.

Недалеко от нашей «стартовой площадки» находилось военное хранилище горюче-смазочных материалов. И однажды пришел часовой от этого хранилища посмотреть, чем это мы стреляем. Ему наша стрельба показалась тоже интересной, но он нас предостерег, что у нас будут большие неприятности, если найдется хозяин труб. Пришлось нам наше развлечение прекратить, а трубы, хотя некоторые и погнутые, сложить на старое место.

Однажды мы с Вовкой Петровым ходили по лесу, то ли искали улетевшую трубу, то ли грибы. И Вова га бугорке нашел охотничий нож. Даже не нож, а целый кинжал в ножнах. То ли охотники потеряли, то ли какие бандиты, в лесу все может быть. Я очень завидовал такой находке, но претендовать на то, что находка – общая, считал не честным. Только была распространена среди нас такая примета – найти нож – это к несчастью. Я сказал об этом Вовке. Но нож уже найден, не оставлять же его. А несчастье – может и обойдется. Но не обошлось! Дома не оказалось Вовиной матери, Александры Ивановны. Какая-то темная история, Александра Ивановна оказалась в Кирове, в больнице. Я старался успокоить Вовку, что мать жива, и все будет хорошо. А нож – Вовкин отец его забрал. Если взрослых Петровых в доме не долюбливали, то детей, Галю и Вовку –любили. Дети были добрее.

Расскажу еще об одной семье, вернее, о человеке, который из-за свалившейся на него беды мог бы стать не добрым. И мог бы не любить людей, как это делали Петровы-старшие. Этот человек и в самом деле иногда совершал поступки, которые не нравились соседям. Но все чувствовали, что эти поступки-проступки являются следствием его беды. А не продиктованы злостью.

Когда наши соседи уехали, в их квартиру вселилась семья Александра Калинина. Александр Калинин, для нас, детей, дядя Саша. А взрослые его называли просто Сашей. Это еще молодой, красивый, высокий, сильный мужчина, и еще добрый. Мы, дети, да и взрослые, любили его, но и боялись. Боялись, потому что с войны он вернулся без ноги, и это делало его часто не добрым, злым. А любили – потому что, как сильный человек, он чаще был добрым. Запутал я, наверное, всех такой противоречивой характеристикой. После ранения на войне он попал в юрьянский госпиталь, и здесь влюбился в одну женщину. Хотя и был уже женатым. У женщины был ребенок, Лиля Зыкова, моя ровесница, моя соседка, моя детская подружка. А первый муж погиб на фронте. И стали они жить втроем, хотя у Саши в Узбекистане, откуда он был родом, уже была семья. Человеческая молва не осуждала Сашу за то, что он «бросил» свою первую семью и жену. Мне помниться, первая Сашина жена привозила и оставляла у Саши их общего ребенка, мальчика, тоже вроде бы Сашу. Но, наверное, это был тактический ход, попытка вернуть взрослого Сашу в первую семью. Но попытка неудачная, и Сашу младшего через какое-то время увезли обратно в Ташкент. Не потому, что мальчика здесь не приняли, все было хорошо. Просто в Ташкенте без него долго жить на смогли.

Лиля Зыкова очень хорошо пела, и в школьной самодеятельности ее пение всегда было самым лучшим. После окончания Лилей школы все они уехали в Узбекистан. Мне было так жалко Лилю, увезли ее так далеко от Юрьи, от наших рек и «Стрижиного» пляжа, от наших лесов и сосны на Новой Трассе, от водокачки и пристанционных тополей, от всего такого родного детского, от нашего красивого дома. Не знаю, приезжала ли Лиля когда-нибудь в Юрью, может и приезжала. Может быть я и зря жалел Лилю по поводу ее отъезда в дальние края. У женщин, мне кажется, легче проходит расставание с малой родиной, нашла она на чужбине суженого, полюбила, нарожала детей, и родина любимого и детей – стала и ее родиной. Да и уехала она с матерью, а с мамой – всегда легче привыкнуть к чужой земле.

Саша Калинин не был ординарным человеком. Лучший в Юрье рыбак, он был всегда с хорошим уловом. Рыбу он продавал, и с вырученными деньгами проводил время в железнодорожном буфете, там продавали пиво. И, конечно, задирал юрьянских мужиков, тех, которые тоже любили выпить. Мужики неоднократно договаривались побить Сашу, но это удавалось им очень редко Был Саша очень сильным, да и очень хорошо в драке владел костылями в качестве боевого инструмента. И был очень в драке злым.

Однажды куры Валеры Дмитриева залезли на Сашину полоску картофеля в общем огороде (возле дома был огород, который полосками делился между соседями). Саша выскочил с ружьем и полоснул дробью, не целясь, по своей картошке. Приходил милиционер и «прорабатывал» Сашу. Мне кажется, Саша не как не мог в душе смириться со своей бедой, что стал из-за ранения инвалидом. Нужно было смириться, раз уж так случилось, жить как все люди, как-то трудиться, найти себе занятие. Но Саша не смог, и жил на износ. Конечно, имею ли я право судить, ясно, что не имею. Жену и неродную дочь он любил и не обижал. Чинил он иногда и обувь соседям, но эту работу он считал ниже своего достоинства. Я дяде Саше благодарен за то, что он научил меня играть на балалайке и гитаре. К сожалению, большего совершенства, чем он меня научил, в дальнейшем я не достиг, о чем очень жалею. Но гитара всю жизнь была со мной, и доставляла мне много радостных минут.