Ты, маменька, ты приласкай меня - 7

Я НАЧИНАЮ ОСОЗНАННО ВОСПРИНИМАТЬ МИР

В синем небе
Тающий дым,
Одиноко вдали исчезающий дым,
Ты кого мне напомнил?
Меня самого?

 Исикава Такубоку.

***
Лев Николаевич Толстой, уже старик, на листке бумаги попытался передать свое состояние: «Хотелось, как в детстве, прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешаемым. Но кто такое существо, к которому я мог бы прильнуть так? Сделаться маленьким и к матери, как я представляю ее себе… Ты, маменька, ты приласкай меня».

***

Мама учила ребятишек в начальных классах, и районный отдел народного образования неоднократно отмечал хорошие результаты ее работы. И однажды ей предложили перейти работать в Юрьянскую среднюю школу. Мама согласилась, и семья собралась переезжать в Юрью. Но, как это часто бывает у нас в Росси, место в Юрьянской школе вдруг оказалось занято, и маму попросили поработать временно в начальной школе деревни Ивановщина, это три километра от Юрьи. Ивановщинский период жизни нашей семьи продлился около двух лет.

Однажды я задал себе вопрос, когда я стал осознавать свое существование, и какие факты могли бы меня убедить в этом. Может быть, я и ошибаюсь, и просто воспоминания и разговоры родителей отложились в моем сознании как личное восприятие событий. Но я отчетливо помню следующую картину. Мы провожаем отца в армию, уже началась война, очевидно. На станцию мы приехали на лошади. Возле путей штабеля бревен, в Юрье всегда был и до сих пор есть мощный леспромхоз, и околостанционное пространство использовалось для хранения лесоматериалов, до погрузки их в вагоны. Товарный состав на пути из вагонов-теплушек. Посадка с противоположной вокзалу стороны. Из открытых дверей вагона видны мужские лица, и лицо моего отца в самом низу. Мой отец умел занимать выгодное положение, очевидно, он сидит на полу вагона, может быть свесив ноги. Но мне кажется, что люди в вагоне тоже лежат штабелями, как бревна, видны только головы и лица, и как-то теряются остальные части тел. Мне жалко отца, ему тяжело находиться внизу, и я плачу. Мама отводит меня к штабелю, усаживает на бревно и успокаивает. Вполне возможно, что всеобщее горе войны слезы и крики провожания обострили мое восприятие этого события, и оно врезалось в мою память. Если это 1941 год, то мне тогда было три года.

В это время мы жили в самой Ивановщине, оттуда и провожали отца. Мама была в положении, должен родиться мой брат, да и мы с сестрой были малы, поэтому до станции добрались на лошади, это уже вспоминала мама. Она также рассказывала, что колхоз поселил нашу семью в доме одной семьи колхозников, и школа платила за это жилье. Яслей или детского садика в деревне не было, и мама нанимала няньку, соседскую девочку.

По рассказам мамы, я очень любил, когда мной «развлекался» старый дед, хозяин дома, в котором мы жили. Обычно он сидел около печки, и «пугал» меня своей бородой и хмыканием. Я с визгом бежал вокруг печки, он опять хмыкал, я совершал следующую кругосветку вокруг печки, и так у нас получался «вечный двигатель», очевидно, я мог играться целый день таким образом. Наверное, сестрой в это время занималась нянька, или она играла в куклы. А, может быть, бегала вместе со мной, но мама почему-то запомнила только меня. Печальна судьба этого деда: когда начался военный голод, он зимой ушел побираться и сгинул где-то, родные так и не нашли его. Колхозники тогда не имели паспортов, а справку из колхоза ему, может быть, и не дали, сиди, мол, дед, дома, И ушел он побираться без документов. Голодным дома не насидишься долго.

Мама очень тепло отзывалась о хозяевах сдаваемого дома. Этот период нашей жизни тоже отложился в моей памяти следующей картинкой. К дому с задней стороны примыкал приусадебный участок, часть которого не была распахана и засажена, эту часть, поросшую травой, в вятских краях ласково называют «лужок». Посередине лужок пересекался тропинкой красного цвета, потому что почва – глинистая. Тропинка вела к роднику. Мама вспоминала, что играться, возиться у родника – было любимым нашим занятием. Да разве придумаешь лучше место: зеленая травка, родник и мягкая глина для лепки зверюшек и всяких фигур. Вылезаем из своих кроваток и в одних распашонках ковыляем к роднику.

Мне кажется, я помню, утреннее солнышко уже высоко, очень тепло, мягкую тропинку, и мы с сестрой босиком спешим к роднику. Нянька еще не пришла. Один дед хозяйничает дома, и по просьбе мамы, приглядывает за нами, до прихода няньки.

Дом в Ивановщине, в котором мы жили, тоже, как и бабушкин дом в Артющичах, состоял из двух изб, соединенных крытой оградой. По улице переход из избы в избу производился по дощатому тротуарчику, защищенному от дождя сверху козырьком. Когда шел дождь, с козырька текли ручейки в землю рядом с тротуарчиком, желобок сверху для отвода воды не был сделан. В теплый дождь, да и в холодный, я любил стоять на этом тротуарчике и смотреть на струи воды, как они ударяются в землю. А может быть просто на этом тротуарчике мы с сестрой любили стоять и смотреть на прохожих, на лошадей и других животных и ждать маму, когда она придет с работы. А дождь запомнился как сопутствующее обстоятельство. Но с другой стороны, где еще любоваться дождем, как не на этом тротуарчике.

Вот такие мои первые сознательные восприятия окружающего мира. Провожание отца на войну, родник в огороде и лужок, струи теплого дождя с козырька ограды. И мне кажется, дальнейшую свою жизнь я воспринимал уже сознательно.

 НАШ ПЕРЕЕЗД В ЮРЬЮ.

Точно нить порвалась
У воздушного змея
Так легко, неприметно
Улетело прочь
Сердце дней моих юных.

 Исикава Такубоку.

Без мужа, моего отца, которого призвали в армию, на войну, с тремя детьми, а в октябре 1941 года родился мой брат, прожить в деревне нам стало трудно. Потому что не было яслей и детского садика. Нанимать няньку стало делом затруднительным, потому что платить нужно было продуктами. А уже чувствовалась их нехватка, а может быть уже введены продовольственные карточки. Да, может быть, никто и не соглашался нянчиться с грудным ребенком. Мама просила у районного начальства выделить нашей семье жилье в Юрье, и нам его дали. Так мы переехали жить в дом моего детства, который я так же часто вспоминаю, как мама свои Артющичи.

Прежде чем рассказать об этом доме, хочу порассуждать вот о чем. Мне кажется, раньше, до революции и в первые годы после нее в действиях властей было больше заботы о народе, чем в так называемый период развитого социализма, и тем более, чем в перестроечный период. В детстве меня всегда удивляла одна беседка, существование которой никак не вязалось с поступками и действиями властей уже в мою бытность. Между Юрьей и Ивановщиной расстояние три километра, и дорога идет полем, ни одного деревца. В случае дождя путнику некуда спрятаться, чтобы не промокнуть. И давным-давно кем-то, я думаю, по указанию властей, была построена беседка, простая, круглая, деревянная. Не совсем уж простая, а скорее даже и не простая, ажурная, красивая, досочки подогнаны друг к другу, сверху куполом, внизу скамья по кругу, а в самом верху – шпиль. Много радостей приносила эта беседка людям, от дождя спрятаться, посидеть отдохнуть в пути, просто посидеть, подумать, поразмышлять о жизни в одиночестве и принять важное решение. Я редко обходил эту беседку, а всегда старался посидеть в ней. Конечно, у меня не было в то детское время мысли критиковать власть за отношение к народу. Но если бы меня спросили тогда, могла ли бы появиться такая беседка уже в наше время, я без сомнения твердо ответил бы – нет. Построили бы в крайнем случае какой-нибудь сарайчик, сойдет и так для простого народа.

Вспоминается часто другой случай о власти, с моим в нем участием. Где-то после войны, было мне тогда лет восемь-девять, садили, выращивали мы картошку под деревней Вострецы. Я часто употребляю, вспоминаю названия деревень из моего детства, потому что это мне радует сердце. Для уборки осенью поехали мы туда втроем, отец, мама и я, на лошади, чтобы сразу увезти картошку. Конь для уборки был не нужен, копали вручную, и он стоял возле поля рядом с телегой. Но взяли мало сена, конюх не дал, наверное. А возле картофельного поля стоял премежек (стог) сена, и мы решили взять оттуда несколько охапок. Конечно, нехорошо это, кто-то заготавливал, а мы берем чужое, чего уж тут говорить. Но так уж получилось, и отец послал меня принести эти несколько охапок. И вот, когда я нес это сено через наш картофельный участок, вдруг услышал за спиной сильный шум и какой-то скрежет. Я оглянулся, на меня мчался жеребец, запряженный в двухколесную тележку, в каких обычно ездило начальство (машин тогда еще было мало). Седок понуждал лошадь, а она не хотела ехать на человека, высоко подняла морду и лязгала зубами об удила, мне казалось, прямо над моей головой. Я очень испугался и закричал: «Мама!». Конечно, воровство нужно наказывать, но не так же! Несколько охапок сена – не большое воровство, зимой по-соседски, выручая друг друга, большее количество сена давали без отдачи. В тележке сидел председатель колхоза. Отец схватил лопату, отогнал лошадь, уже не помню, стукнул ли седока вдоль спины, который, конечно, был пьяный. Ну, построит ли такое начальство беседку посреди поля за просто так – конечно, нет! А та беседка стала уже разрушаться, чтобы сохранить – постоянный присмотр нужен, вовремя досочку подбить, подкрасить и т. п. Но уже не было до нее не у кого дела, стояли более важные задачи – великие пятилетки. К сожалению, и у меня до нее тоже не нашлось времени. И в результате всего в какой-то год беседки не стало.

Вот я и думаю, что дом, в который мы переехали, как и беседка на пути к Ивановщине, строился до революции и строился с любовью, с заботой о человеке. Он строился как школа, в один этаж, высокие светлые окна, шатровая крыша, крытая железом, со смотровыми окнами на подволовке (чердаке). Красивый большой деревянный дом, и смотрел он фасадом, окнами на железную дорогу. Наверное, какое-то время он и был школой. А потом школу построили другую, большую, а эту переделали в жилой дом.

Я всегда любовался школами в сельской местности, в деревнях, построенными до революции. Это, как правило, школы не большие, на уровне начальных классов. Но всегда они были построены с любовью, и место выбрано в деревне самое красивое, и не загромождено вокруг другими строениями, и окна всегда большие и светлые, и чем-то эти школы напоминают картинки с открыток. Это и школа в деревне Высоково, и на Шурском, и в Замежнице, и в Ивановщине.

По соседству был построен жилой дом для учителей, тоже красивый двухэтажный деревянный дом с мансардой на крыше. В этой мансарде жил со своей матерью самый добрый товарищ моих детских игр Генка Россохин, по прозвищу Чиж, ввиду его малого тогда роста. Пусть он меня простит за такое воспоминание. Мы любили забираться в его квартиру, в эту мансарду, и смотреть оттуда на железную дорогу, на поезда, на Юрью и ее окрестности. Опять хочется поворчать о том, что уже в мое взрослое время после капитального ремонта дома мансарду убрали, может быть это экономически и целесообразно, но дом потерял свою неповторимость, мансарда украшала дом, мне ее жалко.

Раз я вспомнил Генку Россохина, то считаю своим долгом благодарственно вспомнить и его мать, как зовут - уже забыл, по-моему, тетю Анну. Она обладала даром целительности. В детстве я страдал болями в животе, очень острыми, сильными, врачам помочь мне – не удавалось. В народе говорят, боль оттого, что я поднял тяжелое, «пуп сдернул», и нужно для лечения лежать на животе, подложив под пупок круглый предмет, например, клубок пряжи. Я лежал часами, но боль не проходила. Только в пупке отдавалось: «Тук, тук, тук».

Узнав об этом, Генкина мать сказала: «Приходи, вылечу!». И действительно, она долго водила своей рукой по моему животу, куда-то чего-то загоняла или выгоняла, что-то шептала, но от нее я ушел здоровым. И не было больше такого нездорового. Вот бы еще тогда «заговорила» она меня о инфарктов, и был бы я сейчас здоровым.

Другой раз лечебную помощь она оказала мне в борьбе с бородавками. Мои руки были сплошь покрыты бородавками, они сидели друг на друге. Наверное, чего-то в организме не хватало, но не от голода, голод к тому времени уже в основном кончился. Помню, вокруг одного ногтя на руке было бородавок сразу аж пять штук. Научила меня тетя Анна делать так. Взять нитку, или она дала мне свою, навязать узелок, накинуть этот узелок на очередную бородавку и затянуть, узелок соскочит с бородавки. И так пройти по всем бородавкам, узелков будет столько, сколько бородавок. А потом нитку закопать в землю. Бородавок было так много, что у меня не хватило терпения обвязать их все. Товарищи позвали меня играть в какую-то игру. Я решил, что буду жить пока с бородавками, благо они не на лице, забросил нитку с неоконченными узелками в какой-то угол, и забыл про все это. Через какое-то время у меня не стало не одной бородавки! Не знаю, жива ли эта женщина, тетя Анна, вряд ли , жизнь у нее была не легкая, муж погиб на войне, двоих сыновей нужно было вырастить. Но я с благодарностью помню ее всегда.

И еще хочется вспомнить случай из детства, связанный тоже с Генкой Россохиным и моей мамой. Каждое лето мы держали поросенка и называли его всегда Моська, независимо от того, хряк это был или свинья. Однажды была свинья, и мы назвали ее Окся, но она у нас чего-то объелась, и ее не стало, померла. С тех пор были только Моськи, и всегда очень удачные. Потому что кормили мы Мосек крапивой, и наша детская обязанность была – носить ее корзинами. Как-то поросенок потерялся, мы искали везде и не могли найти. Кто-то сказал: «Генка-Чиж вроде его гнал». Гнал – не в смысле плохого, а в смысле помощи: если животное оказывалось далеко от дома без присмотра, соседи старались завернуть его к дому, подогнать, помочь по-соседски. Мама была расстроена, суета с поросенком, железная дорога рядом, и она при всех соседях громко спросила: «Чиж, ты куда поросенка угнал?». И тут спохватилась, что она своего ученика обозвала прозвищем. Никто ничего не заметил. Но мама подошла к Генке, обняла его, извинилась: «Прости ты меня, Гена, обозвала я тебя прозвищем впопыхах-то!». Генке стало неудобно. «Да ничего особенного», - ответил он. Поросенок, Моська, конечно нашелся, под поезд не попал. Мама долго вспоминала этот случай, да всю жизнь, и всегда смеялась. А Генка – он вырос хорошим, добрым человеком. Взял в жены женщину с тремя детьми, и своих народили, всех любили и вырастили. Жаль только, что взрослыми мы ни разу не встретились и не посидели за столом с бутылочкой вина и не по вспоминали свое детство. Да пусть это сбудется!

Дом, в который мы переехали жить и который я называю домом моего раннего детства, соседствовал с пристанционными железнодорожными жилыми домами, тоже красивыми. Когда едешь по железной дороге, всегда замечаешь и отличишь эти дома от соседних, не железнодорожных. Они всегда многоквартирные и какие-то праздничные, выкрашены в цвета железнодорожного транспорта, чаще всего в желтый, с элементами зеленого или красного цветов, окружены зелеными деревьями, в Юрье – тополями, и небольшими огородами, с аккуратными хозяйственными постройками рядом. Мне всегда нравились железнодорожные дома старой постройки, уж очень они имеют уютный вид, да так и есть, тоже строились с любовью, с заботой о людях, труд у железнодорожников не легкий, ответственный, и они достойны уютного и красивого жилья. Конечно, сейчас таких домов осталось мало.

Обычно жилой район поселка, куда мы переехали жить, в народе кратко назывался «за линией».Здесь же находился железнодорожный вокзал, тоже деревянный, тоже красивый, удобный, для меня – лучший в мире, самый желанный в мире. Сколько раз мама провожала меня с этого вокзала! Она при расставании, да и при встречах, никогда не плакала, не обнимала, не целовала, наверное, так это было принято в Артющичах, и так продолжалось в Юрье. Только всегда в маминых глазах чувствовалась напряженность, озабоченность, покорность перед необходимым. И я всегда уезжал с каким-то тяжелым безосновательным для этого чувством, мне кажется, если бы мама поплакала, мне было бы легче. Мне всегда было маму жалко, и с какого-то времени у меня на глазах стали появляться при расставании слезы, мне было стыдно за них, мама же не плачет, но я ничего не мог с собой поделать. А потом я «научился» обнимать и целовать маму при встречах и расставаниях. Но мама от этого сковывалась и смотрела на меня как-то озабоченно. И лишь незадолго до своей смерти, когда она уже больше года не вставала с кровати, при встречах и расставании она стала тянуть ко мне руки и обнимать меня, и целовать меня куда-то в ухо.

Пешеходного перехода через железнодорожные пути не было, поэтому при переходе через линии в лучшем случае пользовались переходными площадками. которыми были снабжены некоторые вагоны в составе, но чаще всего – подлезали под вагоны. Конечно, у родителей душа болела всегда, потому что школа была в основной части поселка, не «за линией», и школьники дважды в день переходили через пути. Чуть в стороне от вокзала возвышалась водонапорная башня для заправки паровозов водой. Сейчас паровозов нет, и башня – законсервирована. Мы называли ее проще – водокачка. Башня типовой конструкции, таких тысячи на наших железных дорогах. В каждый мой приезд в Юрью – я постою и покурю возле вокзала и затем – возле «водокачки». Обязательно прочитаю на профилях, несущих ступеньки лестницы к верхней части башни, к емкости для хранения воды, марку изготовителя профиля: «Завод Строгановых, 1908 год», орфография еще с «ятями». Значит, в это время была построена ветка железной дороги Котлас – Вятка, и появилась станция Юрья. Снизу на водокачке была подключена заслонка рычажного типа, и каждый мог набрать или попить воды. Одно время, в мое детство, была «мода» наполнять водой под напором детские соски, а потом брызгаться струей из отверстия. И многие ребятишки со всего поселка приходили для этого к «водокачке», водопровода и колонок в поселке тогда не было.

Рядом с «водокачкой» находилась маленькая будочка-водогрейка с печным нагревом воды. Пассажиры поездов могли набрать и холодной, и горячей воды. В какое-то время эта будочка исчезла, стала ненужной. Но как бы она нужна была сейчас опять. Половина страны живет в бедности в перестроечное время, покупать «лимонады» и «кока-колы» не всем по карману, а кипяток в вагонах не всегда бывает. За последние годы я несколько раз ездил в Юрью, пересадка в Горьком, сейчас Нижний Новгород, сидеть там приходилось целый день, и на всем вокзале негде взять кипятка. Пусть не будет кипятка на малых станциях, в том числе и в Юрье, но в больших городах, на узловых станциях – пора возродить этот сервис.

Еще мне хочется вспомнить о моих любимых весовых пряниках, продаваемых в железнодорожных буфете и ларьках. Этих пряников я нигде больше не встречал, даже в Кирове они были редкостью. Все хотел, но так и не узнал, кто их изготавливает, печет, какой-нибудь северный железнодорожный ОРС (отдел рабочего снабжения), может быть в Мурашах, или в Пинюге, или в Лузе. Официально в буфетах их называют пряники «банан», моя мама их называла «косые» пряники, и тоже их любила. Они продолговатые и изогнуты в дугу. Сейчас уж затрудняюсь сказать, чем эти пряники хороши. Очень дешевые, но не в этом дело. Когда их ешь, они не рассыпаются во рту, а как бы пружинят, упругие, эластичные, может быть чуть приятно горьковатые, и очень душистые. Очень вкусные «косые» пряники! Когда я гостил у мамы, пряники были постоянно на столе, мама меня специально посылала за ними на вокзал. И молоко рядом на столе, другой еды не надо! Мама часто посылала мне посылки, и половина в посылочном ящике – это пряники. А иногда и вся посылка из пряников. В Брежневские времена они исчезли из продажи, но во времена перестройки появились вновь. Только вот ведь незадача: то ли пряники стали хуже, то ли я постарел, то ли не стало мамы и изменился мой вкус к жизни, но пряники я стал любить меньше. Хотя и сейчас предпочитаю их всем другим пряникам.

У меня мечта – найти богатого энергичного «нового русского», который пожелал бы организовать производство таких пряников в моем городе. Но пока мечта не сбывается.