Ты, маменька, ты приласкай меня - 6

МОЯ РОДОСЛОВНАЯ ПО ОТЦОВСКОЙ ЛИНИИ.

Если спросят:
«Что такое печаль?»-
Я скажу:
«Это вкус любви…»
Слишком рано ее я узнал.

Просто так, ни за чем
Побежать бы!
Пока не захватит дыхание,
Бежать
По мягкой траве луговой.

 Исикава Такубоку.

***
Лев Николаевич Толстой, уже старик, на листке бумаги попытался передать свое состояние: «Хотелось, как в детстве, прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешаемым. Но кто такое существо, к которому я мог бы прильнуть так? Сделаться маленьким и к матери, как я представляю ее себе… Ты, маменька, ты приласкай меня».

***
После окончания педагогического училища маму направили работать в школу деревни Замежница Юрьянского района. Это – на половине пути, если идти из Юрьи в Великорецкое. При школе было несколько жилых комнат для учителей, одну из таких комнат и дали ей. Особенностью деревни Замежница было то, что большинство жителей деревни имели фамилию Россохины. В вятском крае такое явление не было редкостью, часто название населенного пункта или деревни совпадали с фамилиями жителей: в деревне Казаковы жители в основном имели фамилию Казаковы, в деревне Цепели – Цепелевы, в деревне Брязга – Брязгины и т. п.

В Замежнице жила семья Россохина Павла. Семья большая, пятеро сыновей и одна дочь. Но так случилось, что вначале умерла жена Павла, а вскоре и он сам. Как говорили, у жены были слабые легкие, т. е. причина смерти жены была болезнь легких. А сам Павел как-то работал в жаркую погоду, разгоряченный выпил холодного кваса, заболел у него живот, о враче сразу не побеспокоились, думали – само пройдет, человек до этого ничем не болел, но само не прошло И остались дети Павла Россохина сиротами.

Но старшие братья, да и сестра, были в таком возрасте, что сумели сохранить семью и хозяйство и заменить младшим родителей. Третьим по возрасту в семье был Алексей, по прозвищу «Шмель». На вечерках, по-вятски так называли веселое сборище молодежи с плясками и танцами, Алексею были всегда рады, потому что очень он хорошо играл на гармошке – на «хромке» или на «двухрядке». А прозвище ему такое дали за его «ершистый» непокорный .характер.

Когда мама приехала работать в Замежницу, Алексей дома не жил, он проходил срочную службу на Балтике. И когда он однажды прибыл на побывку домой, ему понравилась молодая новая учительница в Замежницкой школе. Так встретились мои родители и прожили вместе после этого долгую совместную жизнь, отпраздновав золотую свадьбу в 1986 году.

Замежницу я любил чуть меньше, чем Великорецкое и Артющичи. Отец не часто рассказывал о своей малой родине. Отрочество и юность, проведенные без умерших родителей, уменьшают радость жизни и теплоту стен родного дома. Трудно заменить родительскую любовь, материнскую любовь. Но и отцовская родина мне всегда была дорога! В Замежнице я бывал чаще, чем в Великорецком, двенадцать километров от Юрьи, сел на велосипед и через час-полтора уже в Замежнице. Среди моих товарищей маршрут Юрья-Замежница считался как прогулочно-тренировочный для велосипедной езды.

По сравнению с Артющичами, где соседей не было, да и самих Артющич уже не было, в Замежнице жила наша родня по отцовской линии, да и многие жители помнили моего отца, и доброе отношение родни и односельчан к моему отцу распространялось и на меня. Родня была в основном не близкая, потому что отцовская сестра Мария, тетя Маня для меня, жила в Ардичах, трое братьев Иван, Федор и Василий – погибли на последней войне с фашистами, а младший брат Николай после службы на фронтах и Победы над фашистами и Японией обосновался тоже в Юрье. В Замежнице жила жена Ивана, тетя Еня для меня, с двумя дочерьми, жена Федора, тетя Аксинья, жила в Кирове с сыном, а брат Василий ушел на фронт и погиб там неженатым. Мне его особенно жалко, и о нем я расскажу чуть позднее.

Хочется рассказать об одной нашей родне, я их помню как дядя Прокоп и тетя Лукерья. Родня дальняя, может быть даже и не родня. До их женитьбы, да и после, всегда, когда они приезжали в Юрью по своим делам, останавливались ночевать у нас. Прокоп прошел всю войну на фронте, был несколько раз ранен и контужен. Контузия сказывалась внешне в том, что ночами он постоянно говорил во сне. Этому же способствовала его любовь к спиртному. У Прокопа было двенадцать детей, и недавно умерла жена. У Лукерьи как-то не сложилась личная жизнь, и не рождались дети. Но она полюбила Прокопа и всех его детей. А в детстве мне казалось, что вначале она полюбила всех его детей, а потом уже Прокопа. А как на самом деле, я не знаю и до сих пор. Но раньше мне трудно было представить, как это можно было любить такого огромного и лохматого мужика. Прокоп жил с Лукерьей и не торопился оформлять брак, а иногда и побивал ее. Лукерья, когда она ночевала у нас, всегда долго разговаривала с мамой, просила у нее совета, жить ли ей с Прокопом, жаловалась на него, жаловалась на жизнь, и всегда это было так чистосердечно и непосредственно, что мы всегда понимали, что жить с Прокопом она будет обязательно, жалели ее и желали ей добра. И Прокопу желали добра, и всем его детям. Несмотря на то, что, когда Прокоп ночевал у нас, вся наша семья долго не могла уснуть из-за его богатырского храпа и громких бессвязных разговоров во сне. И все у них закончилось хорошо, Лукерья любила и Прокопа и всех его двенадцать детей. Трудно понять душу русской женщины! И вырастили они всю дюжину, всех пристроили жить и работать в городе, никто не остался в деревне.

Считалось хорошо, если уезжали из деревни, бросали ее. Вот поэтому мы и живем в России всегда бедно, а сейчас не хватает нам ни своего хлеба, ни других продуктов. Я всегда любил заходить в их деревенский дом, потому что в их избе как-то всегда приобщаешься к радости и счастью, всегда здесь были тебе рады.

К тете Ене как-то я не любил заходить, точно так же, как и к тете Аксинье. И не делал это, если было возможно. Наверное, мало они пожили до гибели мужей семейным домом с моими дядями Иваном и Федором, чтобы появились за это время необратимые уже родственные отношения. Да и жить вдовами разве сладко, и трудно излучать добро в неполноценной семье. Но я помню вкусные тети Енины шанежки, она любила печь не большие вятские шаньги из дрожжевого теста, а маленькие из пресного теста, причем из теста вылепливалась тарелочка с прямыми бортами, а уж в эту тарелочку помещалось картофельное пюре, и все это запекалось. Скорей всего я сам виноват, что не чувствовал себя комфортно у тети Ени и у тети Аксиньи.Я всегда был очень щепетилен к тому, рады ли мне. И если мне казалось, что не очень рады – я закрывался, как раковина, что не способствовало развитию добрых отношений.

Мое наиболее длительное пребывание на родине моего отца случилось, когда я учился в девятом классе. Нас послали в колхоз на уборку картофеля. Жили мы не в Замежнице, а в Казаковых. Если ехать из Юрьи в Замежницу, то дорога после Вересков идет низиной по краю елового леса. Здесь всегда сыро даже в сухие дни, а если случится дождь – дорога становиться труднопроходимой. Очень некрасивый участок дороги, глубокие колеи, напичканные торчащими бревнами, грязь, лужи. Поэтому пеший странник после Вересков поворачивал налево и тропинкой по полям, лугам и перелеску шел к Казаковым. А от Казаковых до Замежницы – рукой подать, чуть дальше, чем полтора километра.

В жизни у каждого человека есть вещи, события, обстоятельства, которые он выделяет как особенные, лучшие по сравнению с другими того же рода. Я бы выделил эту тропинку от Вересков к Казаковым как самую красивую, самую лучшую тропинку, по которой я ходил в Жизни. Не знаю, почему она мне так всегда нравилась и трогала сердце. Тропинка опускалась с одной возвышенности, от Вересков, и поднималась к другой возвышенности, к Казаковым, через ложбину, и какой-то простор взгляду, много света и спереди и сзади. Тропинка имеет какой-то уж очень русский вид, очень мягкая для путника, потому что людей по ней ходит не много, и она покрыта молодой травкой, так и хочется разуться и пройтись босиком, да и ходили тогда многие босиком. Она пересекает несколько полей, как правило, ржаных, таких красивых, когда рожь созреет, в ложбине пересекает луга, где много незабудок и лютиков, таких нежных, делает неожиданные повороты, вроде бы не логичные, но по существу нужные. В какой-то год одно из полей вдоль тропинки было покрыто суслонами, кажется, из ржаных снопов, золотистых в осеннюю непогоду. По полям хлеб убирали уже комбайнами, и тут на тебе – снопы и суслоны! Наверное, поле сырое, комбайн не пройдет, и хлеб косили жнейкой, потом вязали снопы и укладывали в суслоны.

Вообще-то я знаю, почему до сих пор помню ту тропинку, и расскажу сейчас об этом. Жили мы в ту школьную колхозную «командировку» в двух домах: девочки в одном, мы в другом. Обычные вятские избы со множеством подсобных помещений под одной крышей. Но особенностью «мужской» избы было то, что в задней ее части располагалось чистое помещение вроде летней комнаты, с окнами на зады, а именно на мою тропинку вдали. Уставая за день от веселого общества товарищей, я иногда вечером прятался в ту летнюю комнату, а иногда , в дождливую погоду, когда не работали в поле, прятался там и днем. Обычно я стоял у окна и смотрел вдаль. Тропинка возле Вересков пересекала несколько изгородей из жердей. Одна из средних жердей обычно выдвигалась, позволяя пешеходу пройти, пролезть через изгородь. Обычно моросил дождь, мелкий, какой я люблю.

Я смотрел вдаль, и мне казалось, что неожиданно там случиться главное в жизни для кого-то, для парня и девушки, которые встретятся на этой тропинке, возле изгороди. Или придут сюда, уединяясь от людей. И будут долго стоять, одни во всем мире и счастливые. Мне казалось, что и моя судьба решится когда-нибудь таким же образом. Допустимы ли и не смешны ли у парня в пятнадцать лет такие мысли и мечтания? Может быть и немножечко и смешны. Но мне и в старости жаль, что той тропинки уже нет, потому что нечего ей соединять. Нет ни деревни Верески, ни деревни Казаковы! Потому что деревни обезлюдели и разрушены, я считаю, из-за направленной на это политики советской власти. И двенадцать Прокоповых и Лукерьиных детей уехали жить в город, бросив родную Замежницу, тоже поэтому. Потому что в городе жить было и сытнее, и веселее. Да и сам я, как большинство молодых сельчан, бросил родную Юрью, тоже сельскую местность.

Последняя школьная «командировка» моего класса в колхоз была особенно богата положительными впечатлениями. Как это и всегда бывает, когда молодежь свободно работает и живет вместе в коллективе. Я очень жалею, что сейчас нет студенческих строительных отрядов или что-нибудь подобное. В мое студенческое время отрядов как таковых тоже не было, но и нас каждые летние каникулы с захватом сентября посылали на сельхозработы, которые всегда приносили много положительных впечатлений. Обычное выражение в то время: «посылают в колхоз». А вот мои дочери-студентки, старшая учится с 1995 года, сейчас на четвертом курсе, не ездят на подобные работы, и летние каникулы проходят скучновато, если даже они и устраиваются индивидуально на работу.

Вот ведь, советская власть тоже имеет свои плюсы, в данном случае в организации школы воспитания в виде коллективного труда. Работали мы тогда, в школьной колхозной «командировке», на картофельном поле, расположенном между Казаковыми и Замежницей Конечно, убирать картошку было не легко, сыро, холодно, грязно. Но все это можно было вытерпеть, а может быть даже и не замечать, потому что были мы. Очень молодые, и были вместе на вольном воздухе, на природе, в деревне, нам было очень хорошо! Работали мы самостоятельно, даже не помню, был ли с нами учитель, но, наверное, был. Среди нас было несколько ребят, умеющих обращаться с лошадью, запрягать, распахивать поле. Колхозный бригадир сказал нам: вот вам лошади, вот конюшня и сбруя, вот плуг, телега, вот склад, куда складывать картошку, вот поле, работайте на здоровье, буду вас иногда наведывать, норма такая-то. Мы норму выполняли, работали усердно.

Запрягать и обращаться с лошадью я умел, у меня по этому вопросу был богатый опыт, о чем расскажу ниже, но вот распахивать я не умел, поэтому мне не доверили эту престижную на поле работу. Двое ребят на двух лошадях распахивали (переворачивали плугом) ряды картофеля, а все остальные собирали его в ведра, ссыпали в мешки и укладывали на телегу. Вечером перезапрягали одну лошадь в телегу и отвозили картофель на склад, где рассыпали его для просушки. Если день был погожий, что в сентябре в вятских краях в ту пору было редкостью, сушили в поле, и лишь вечером собирали в мешки и везли на склад.

Но, по-моему, работая, все ждали вечер, часы отдыха, часы веселья. Гармошка у нас была своя, гармонист тоже, чего еще нужно молодежи, душевные и физические силы были в избытке. Но я ждал вечера не только из-за часов отдыха и веселья, я ждал возможности отвести лошадь на конюшню, которая была в Замежнице. А это значит верхом проехать несколько километров. Я очень люблю лошадей! И коров! За то, что они такие большие и сильные. И такие теплые, дружелюбные. Мне кажется, что, благодаря своей величине и теплоте, эти животные создают вокруг себя большое энергетическое поле, положительно влияющее на человека, которого эти животные любят.

Я всегда удивлялся, наблюдая за своей мамой, как она ухаживает за животными. Всю нашу детскую жизнь мы держали животных, вначале коз после войны, потом корову, а летом и поросенка. А часто и кур. И вот мама ежедневно, в любую погоду, а зимой холодно, несколько раз за день сходит во хлев. А хлев в старом доме был не рядом с домом, а далековато. То во хлеве прибраться, навоз выкинуть, то накормить, потом напоить, тут же подоить животных, корову или коз. И всегда она это делает с удовольствием. Зачастую, а скорее, как правило, во хлев зимой она ходит полураздетая, накинет легкую фуфайку, платок на голову, калоши с шерстяными носками на ноги – и так бегает во хлев. А на улице мороз под тридцать градусов, а часто и холоднее, дым из труб столбами стоит над избами. Разве есть время тепло одеваться! И не помню, что бы мама болела, чтобы измеряла температуру или пила какие-нибудь лекарства. За всю свою жизнь мама ни разу не брала бюллетень! Иногда поворчит, иногда поругается, если что-то случится с животными, если в чем-то они провинятся.

А когда должна телиться корова, и нужно следить, чтобы не пропустить время и уберечь теленка и помочь корове, мама почти не спит и бегает всю ночь во хлев. Я удивлялся, как мама все это выдерживает. Когда не было во хлеве электрического света, еще в старом доме, моей обязанностью было ходить с мамой туда, чтобы светить ей переносным керосиновым фонарем. И всегда я чувствовал во хлеве какую-то положительную атмосферу. Мне кажется, я уверен в этом, что мама черпала от животных энергию, они отдавали ей ее, делились с ней. А вернее делились друг с другом, мама им своей заботой и любовью, а они ей своей энергией.

Не помню, часто ли я отводил лошадь в конюшню после окончания рабочего дня. Наверное, не часто, желающих было много. Тем не менее после той осени я всегда с воодушевлением рассказывал, подобно рассказам рыбаков про вои истории, как лошадь ночью боится кустов. Только я рассказывал правду. После тяжелой для лошади пахоты было немного стыдно и жаль лошади заставлять ее мчаться галопом, но уж очень хотелось, хоть на небольших участках пути. Но лошадь чувствовала, что это – в конюшню, домой, и бежала легко. Как правило, было уже темно, и зачастую лошадь действительно шарахалась в сторону от встречных неожиданных кустов, и нужно было умение удержаться на ее крупе.

Рассказывая здесь про эту лошадиную историю, вспоминаю другую историю, тоже с участием лошади. После первого курса нас посылали на сельскохозяйственные работы на целину, на Алтай, помню, станция Алейская, совхоз Боровской. Хотя там была только степь, и никаких боров, от слова «бор», не было. И среди коренных жителей было много немцев, наверное, из числа высланных Сталиным. Мы строили там коровник из самана, и для утрамбовывания соломы с глиной использовались болотные сапоги.

Однажды мы их то ли забыли в общежитии, то ли другая предполагалась работа, и мы их не взяли, а возвращаться за ними – только в одну сторону три километра. Недалеко была конюшня, и бригадир сказал, что лошадь, жеребец, есть, только нужен хороший седок. И, конечно, седок есть, это я! Я никогда не ездил на более красивой и сильной лошади. Если бы была возможность или какая-нибудь необходимость – я скакал бы на этом жеребце весь день. Степь, раздолье! Но я слишком исполнительный и законопослушный, я не повернул в степь. И до сих пор жалею, что не сделал этого. А я скорее за сапогами болотными и в обратный путь.

Скакать галопом – это так легко, это не рысью, когда так и съезжаешь на бок лошади. Ехать нужно было мимо правления, а как раз приехали тоже на уборку студенты из Свердловского педагогического института, которые сидели возле правления, ожидая решения каких-то бытовых вопросов. Конечно, мне захотелось пофрантить перед девушками, по-молодецки проскакать. А возле правления лежали свежеобструганные. Бревна. Конь испугался их и шарахнулся в сторону. Ну, а я через его голову кубарем на землю. Но я не выпустил узду из рук, мне кажется, это меня красит, как седока. Давно это было, но я часто вспоминаю и того жеребца, и этот случай. Наверное, с развитием капитализма в России и увеличением числа «новых русских», богатых, появятся или увеличится число специальных лошадиных ферм, где можно взять и покататься , побыть вдвоем на природе с конем, верным, большим и теплым. Ведь нельзя же любить только «мерседесы» и другие железки!

Хотя я уже сказал, что, работая на колхозном поле в деревне Казаковы, мы ждали вечера, чтобы повеселиться, это не всегда было так. Наши одноклассницы уставали и в некоторые дни по вечерам отдыхали в своей избе-общежитии. Наверное, промокшие и намерзшие за день на сыром поле, они предпочитали «дружить» с печкой и полатями. Ходить к девочкам в гости или приглашать их к себе – это негласно не было принято, чтобы исключить дополнительные хлопоты на хозяев домов. И вообще это не было принято в наше время или делалось это редко как исключение из правил. Но если у девочек оставались силы на веселье, устраивались вечером танцы на улице в конце деревни. Еще это называлось татарским словом «сабантуй».

На праздничных или обычных вечерах в школе было принято танцевать «культурные» танцы: вальс, фокстрот, танго и другие. Здесь же в деревне больше танцевали так называемый «столб». Изюмина этого танца не в каких-то особенных «па», а в «технологии», последовательности танца. Партнеры брались за руки и за талию и плечо друг у друга и кружились шажками на одном месте около какой-то оси, как бы вокруг столба. Кружение заключалось в хождении по кругу друг за другом. Мелодия, играемая на гармошке, не сложная и повторяющаяся. Одновременно танцуют не все, зрители окружают танцующих. На определенном такте мелодии танец можно прекратить, при этом один из танцующих указывает, кого он хочет иметь партнером из числа зрителей для продолжения танца. Другой из оттанцевавшей пары приводит к первому приглашаемого партнера и становится зрителем, ждет, когда кто-нибудь его опять пригласит танцевать. Далее все повторяется, каждый участвующий в танцах бывает вначале приглашенным, а затем – получает право пригласить кого-то. Все так просто, но так весело и интересно!

Если же наши девочки оставались дома и не шли на танцы, ребята, и я с ними, ходили вдоль деревни, а иногда и до Замежницы, и по Замежнице, и пели частушки. Сейчас уже этого нет, наверное, я не знаю. А в мое время и еще раньше, конечно, было принято ватагой парней ходить по деревне и петь. Приведу ниже несколько частушек, которые мне запомнились. Сразу скажу, что некоторые частушки могли быть с «картинками», т.е. с матерщиной. Предполагалось, что таким хождением и пением ребята показывают свою удаль. Зачастую эта удаль заканчивалась драками, особенно если встретятся ватаги из соседних враждующих деревень. Враждующих – сильно сказано, вятичи – народ мирный и сильной вражды я не помню. Вражда на уровне удали и из-за девушек.

Я Верховинску игру
Да пуще матери люблю.
Когда буду умирать,
Велю Верховинску сыграть.

Юрья была и есть сейчас районный центр, но район назывался раньше Верховинский.

Мы к деревеньке подходим
Голосочек подаем.
Выводите бабы девок,
На вечерочку идем.

По деревеньке пройдем,
На конце попятимся.
Старых девок запряжем,
С молоденьким прокатимся.

Давай, товарищ, покатаем
По угору медный таз.
Давай, девчонка, погуляем
Может быть последний раз.

Было денег семь копеек
Думал свадебку сыграть.
На невесту три копейки,
На четыре пировать.

Последнюю частушку меня, помню, научила моя бабушка Татьяна Фроловна.

В деревне Казаковы жила мамина подруга Анна Фроловна, фамилию я уже не помню, наверное, Казакова. Она вместе с мамой работала в Замежницкой школе, потом маму перевели работать в Юрью, а Анна Фроловна. никуда уезжать не стремилась и жила со своей матерью в своем деревянном доме. Удивительно гостеприимные, добрые и мягкие характером женщины. Позже Анна Фроловна вышла замуж и судьба, жизнь у нее сложилась хорошо. В моей детской семье все очень любили окрошку с хреном, и мама часто посылала меня на велосипеде за хреном к Анне Фроловне. Он рос в деревне на брошенной усадьбе.

В какой-то вечер, когда «танцы» не состоялись, мы, ребята, ходили по деревне и пели частушки с «картинками». Тут и про «Семеновну», и про «Матаню», мои ровесники сельские вятичи наверняка помнят такие частушки. А мой голос, я считаю, звонкий, кажется, тенор. И пою я всегда с упоением. В последующие дни мне было очень стыдно перед Анной Фроловной, частушки пелись и под ее окнами, так что я к ней в тот раз уже больше не заходил. Стыдно было и перед нашими одноклассницами. И еще до сих пор стыдно, как однажды вся наша мальчишеская компания проявила трусость. Однажды во время танцев появились посторонние взрослые парни, двое, пьяные. Они стали задирать нас, ребят, и, кажется, вынули ножи. Девочки быстро убежали в свою избу, мы тоже стали отступать к своему дому. Когда не стало девчат, парни от нас отступились. Но до поздней ночи они кричали всякие скабрезности под окнами у девочек. Помню, мы решили, что, если они будут ломиться в дом, мы выйдем на защиту. Но до этого не дошло. Вот какой был стыдный для нас случай, петь частушки с «картинками» мы можем, а защитить своих одноклассниц – смелости не хватило.

За нашу работу колхоз выделил нам по мешку картошки каждому, погрузили ее на машину, сели сами на мешки, и с песнями поехали домой в Юрью. На следующее лето мне пришлось на велосипеде проезжать через Казаковы, и я зашел в дом, в котором мы жили. Хозяйка напоила меня квасом, расспросила, как мы все поживаем. Но прежде она достала из сундука полотенце и говорит: «Кто-то из вас забыл, берегу, чтобы отдать». Мелочь, конечно, но как мне не любить своих земляков за их простоту и непосредственность! Я ее успокоил, много времени уже прошло, трудно найти хозяина полотенца, да никто и не хватился.

Если еще вспомнить об отцовской Замежнице, то несколько слов хочется сказать об одном покосе. Косили мы там только однажды. Если пройти Замежницу в сторону Великорецкого и сразу повернуть направо, не спускаясь в лог, то километра через три выйдешь к реке Великой. В какой-то год отец сумел договориться насчет покоса, наверное, с колхозным начальством, и мы косили узкую полосу вдоль реки. Покос был очень тяжелый, подъехать к покосу на лошади было невозможно, и сено копнами вытаскивали по очень крутому подъему к дороге. Наверное, поэтому отцу и позволили здесь косить. Но, помню, сидеть во время отдыха под копной сена и любоваться рекой мне было очень радостно. Я спросил отца, ходил ли он сюда в детстве на рыбалку, и что за столбы посредине реки. Отец ответил, что здесь была раньше мельница, а возле нее была всегда хорошая рыбалка.

Еще отец мне рассказал, что по реке до мельницы его братья Иван и Федор сплавляли бревна, когда строились, именно тот дом, который после войны и гибели обоих братьев на войне был перевезен в Юрью и стал нашим жилищем, нашим домом. А уж отсюда, от реки, бревна по одному, на лошадях перевозились в Замежницу. Но не успели они отстроить дом, началась война. Трое братьев у отца погибли на войне, Иван, Федор, Василий. И у мамы два брата, Арсений и Николай. Николая, правда, не стало уже после войны, но все равно это – результат немецкого плена, результат войны. Всех моих погибших дядей мне было жалко, но особенно - младшего в семье отца, Василия. Сиротская жизнь в детстве, юности, призыв в армию, и сразу война, ранение и гибель!

Расскажу, как я нашел и посетил его могилу. От родственников я узнал, что погиб он в Воронеже. В мирное время был он трактористом, а на войне – стал танкистом. После первого ранения приезжал он на побывку. Родители его умерли, когда он был еще младенцем, и рос он по очереди в семьях братьев и сестры, моей тетки Мани. Тетя Маня рассказывала, ходил он, раненый, после госпиталя, с палочкой. Но мало побыл он дома, не долечившись, ушел он опять на войну. Может быть, был бы он у отца с матерью – упросили бы военкома продлить отпуск. Да рассказывал отец, можно было и взятку дать, чтобы продлить отпуск, хоть и нехорошо так говорить. У нас в России без взяток часто ничего не решается. Но некому было дать средства на эту взятку, и попал Василий на Воронежский фронт. Хоть и не была до конца залечена рана. И там погиб.

У меня была командировка в Воронеж, и я решил найти могилу моего дяди Василия. В этом мне помог работающий на общественных началах при областном военкомате в городе Воронеже отставной военный, с благодарностью назову его имя – Владимиров Евгений Васильевич. Он помог мне найти могилу и рассказал, что старшина 475 отдельного батальона тяжелых танков КВ Россохин Василий Павлович героически погиб в боях за горд Воронеж в 1942 году. И похоронен в братской могиле N15 в «Парке юннатов». Посетил я могилу дяди, печально очень, обелисков там много, как грибы в высокой траве, и на каждом – множество фамилий. Сколько людей погибло! Обещал я на могиле дяди не забывать его, и навещать могилу. И своим детям это передать, чтобы они передали - своим детям. А Владимиров Евгений Васильевич обещал мне помогать с гостиницей, тогда трудно было устроиться в гостиницу. Но началась перестройка в стране, и не получилось у меня выполнить свое обещание. Можно оправданий для этого найти множество, но не буду искать, виноват я. Надеюсь в душе переадресовать выполнение своего обещания детям. Но опять это пока не получается. Потеряно в стране уважение к ветеранам войны, к инвалидам, чего уж говорить о погибших! Да из-за нашей бедности всегда трудно найти и средства для мероприятий памяти погибших.

Но вот захоронен в братской могиле N15 в «Парке Юннатов» города Воронежа молодой погибший воин Россохин Василий Павлович, и некому , пожалуй, помянуть его сейчас, кроме меня, его племянника. Потому что при жизни не успел он жениться и народить своих детей.

В последнюю мою поездку в Великорецкое, перед моей болезнью, мы не заезжали в Замежницу. Проложенное в последние годы асфальтное шоссе оставило Замежницу в стороне, и смог поприветствовать деревню лишь взглядом. Я был пассажиром, иначе я обязательно заехал бы. Здесь встретились мои мать и отец, они ходили по тем же тропинкам и местам, по которым позднее ходил и я. Только это были их тропинки, а я был как бы в гостях. Здесь в 1937 родилась моя сестра, а в 1938 году родился я. Как быстро летит время! Но что об этом жалеть. Вернее, жалей – не жалей, а основная часть жизни уже прожита. И нет уже в живых ни мамы, ни отца. И вряд ли я когда побываю уже и в Замежнице, и в Великорецком!