Ты, маменька, ты приласкай меня - 5

УГАСАНИЕ АРТЮЩИЧ.

Словно на грани исчезновения,
Тонет в сумерках вечера
Все вокруг.
Отовсюду
Печаль наплывает.

Груды камней
У деревенской дороги…
Верно, и в этом году
В высокой траве
Утонули.

Исикава Такубоку.

После гибели моего деда настали тяжелые времена для моей бабушки. Нужно было поднимать на ноги детей. Подрастали, правда, помощники, старшие дочь Дуня, было ей лет пятнадцать, и сын Арсений, младше года на два. Быстро научились они и пахать, и сеять, сено заготовлять и дрова, и другие сельские дела. Подрастала и Антонина.

Моя мама часто вспоминала, как хорошо Тоня метала стога (по-вятски – премежки, с радостью произношу это мамино слово) при заготовке сена. « Не хуже любого мужика»,- говорила мама. Нужда заставляет быстро взрослеть.

Социалистические правила жизни изменяли и патриархальный уклад в деревне, разрушая этот уклад. Для семьи моей матери это вылилось в том, что дети постепенно покидали свой хутор и уезжали почти все – учиться. Если рассмотреть судьбу каждого члена семьи, то вот как это случилось.

Первой покинула хутор старшая дочь Дуня. Одному парню из соседней деревни Гоничи понравилась Дуня, и он послал к моей бабушке сватов, сватать Дуню. Но бабушке жених не понравился, да и о его семье люди не говорили хорошее. И сватам отказали. Но жених, звали его Семен, не терял надежды, и часто заезжал на хутор, то проездом, то еще с какой-нибудь целью. И уговаривал бабушку отдать за него Дуню. Но бабушка была тверда, и однажды решила написать письмо с окончательным отказом и с просьбой не приезжать больше на хутор.

Сама неграмотная, бабушка письмо диктовала, а писала Дуня. И бабушка диктует свое, а Дуня, коварная, пишет свое. Любовь – она такая! «Милый Семен! Мама моя не хочет меня отдавать за тебя, а я согласна. Приезжай тайком и увози меня!» - так примерно писала Дуня. Семен и увез тайком Дуню, и они повенчались.

Но не прошло и месяца, прибежала Дуня домой. И просит мать пожалеть ее и взять жить обратно. Не хочет она жить больше с Семеном. Конечно, бабушке жалко было свою Дуню. Но бабушка твердо придерживалась тогдашнего нравственного уклада. И заставила Дуню жить в новой семье. И быть хорошей женой.
И все-таки жизни у Дуни с Семеном не получилось, хотя детей они родили, трех дочерей и одного сына.

Социалистическая индустриализация страны вытягивала людей из деревни, и семья Дуни оказалась в Курганской области, в Шадринске. В мои сознательные молодые годы помню, что тетя Дуня жила семейно с мужчиной много старше ее, моя мама его называла - «дед» И жили они хорошо. «Дед» любил своих неродных, Дуниных, детей и заботился о них.

Я не часто встречался с тетей Дуней. Только когда, периодически, все сестры, Дуня, Тоня, Шура, приезжали к нам в Юрью, в гости, и посещали Великорецкое и Артющичи. О тете Дуне я бы сказал, что она была самой мудрой из сестер, причем мудрость ее была какой-то очень естественной, очень простой и доброй. Наверное, первичной в ее поступках была доброта, поэтому и мудрость была простой. И еще, я бы сказал, было трудно найти в ее характере что-нибудь отрицательное. Все у нее в руках «горело», все получалось. Она всех родных любила бескорыстно. До своих последних дней она связывала сестер, всем писала письма. Мама давала мне, и я любил читать эти неграмотные, но такие теплые, теплые письма. Тете Дуне не пришлось долго учиться, нужно было помогать матери после гибели отца, поэтому и неграмотные письма.

Старшего маминого брата Арсения в сознательном возрасте я не видел, он пропал без вести в войну 1941 года. Его жизнь после Артющич как-то связана с городом Халтуриным в Кировской области. Очевидно, он там учился на столяра-краснодеревщика. До сих пор в нашем юрьянском доме сохранились стулья и шифоньер, сделанные Арсением. Этой мебели уже больше полвека, а она еще прочна, как новая. После мобилизации Арсений не сразу попал на фронт. Наверно, был период формирования воинской части и обучения бойцов. И очень печальным был мамин рассказ о последнем его письме, в котором он очень просил мою маму выслать хоть какой-нибудь еды: «Дашенька, голодаю, сил нет, вышли посылкой чего-нибудь». Здесь можно вспомнить произведение Виктора Астафьева «Проклятые и убитые», где описана тяжелая и голодная служба в лагерях формирования воинских частей перед фронтом.

Но мама ничего не выслала, она себя корила за это постоянно. Не могла она ничего выслать, потому что в это время мы голодали уже сами. Трое детей на руках у мамы, а отец тоже призван в армию. Больше писем от Арсения не было, может быть, он так и погиб голодным. Конечно, если бы мама знала! Что-нибудь она ему и выслала бы, хоть того же мучного, отрубей, пополам с сушеным клевером, что и мы ели уже в то время!

Рассказывая про своего брата, мама обычно вспоминала еще похожий случай. В это время она учительствовала в деревне Ивановщина. Там тоже формировалась военная часть, возможно, кавалерийская. И некоторые лошади содержались в подворьях колхозников. Мама говорила про воровство интендантов, и про то, что военных лошадей почти не кормили, или нечем было, или разворовывали. Так лошади, которые содержались в этих подворьях, изгрызли все стены. Так же голодали и солдаты этой части.

Арсений был женат, и у них был сын. После войны жена Арсения, мама звала ее Паня, просила маму взять племянника временно в нашу семью. Паня то ли куда-то хотела завербоваться, то ли выходила замуж. А, скорей всего, то и то. Мальчик, мой ровесник, жил у нас лето, но на больший срок мама не согласилась взять. Через много лет, мама была уже на пенсии, через адресное бюро мама узнала адрес племянника, он жил с семьей в Кировской области, в поселке Лесном, работал машинистом на узкоколейке. Мама ездила их проведать. И как бы искупила свою вину и перед Арсением, и перед Паней. Не знаю, как считать, была ли тут мамина вина.

Самой активной в жизни и напористой в маминой детской семье я бы назвал Антонину, для меня тетю Тоню. Я не знаю, как тетя Тоня получила высшее медицинское образования, но отправные точки вот какие – Великорецкая семилетняя школа, рабфак, медицинский институт. По-моему, медицинский институт она закончила в Ижевске или в Перми. Какая Антонина молодец: девочка из лесного хутора – и нашла дорогу к получению образования. И не только для себя, но и для младших сестер и брата: для моей мамы - педагогическое училище в Кирове, для Александры – авиационный техникум в Перми, для Николая, младшего брата, - тоже медицинский институт. Приезжала летом на хутор, говорила очередной сестре: «К осени собирайся, будешь поступать туда-то». И все получалось.

И летом она становилась основной помощницей моей бабушки в сельских делах, потому что Дуня и Арсений уже не жили в Артющичах. И не только помощницей, а иногда, и часто – командиршей, бабушка слушалась ученой дочери. Надо сказать хорошие слова и о советской власти, которая успешно занималась вопросами образования и давала возможность учиться молодежи и из деревни.

И так постепенно бабушка моя осталась одна жить на хуторе. И теперь только летом, да, может быть, на зимних каникулах на хуторе раздавались молодые голоса. Тетя Тоня была признанным авторитетом среди родни и действительно многого добилась в жизни: защитила кандидатскую диссертацию и была очень хорошим специалистом, не знаю, как эта должность называется, была в администрации города Оренбурга главным человеком по медицинской части, главным областным врачом. Была на фронте, тоже по своей специальности.

Когда она приезжала в гости к нам в Юрью, а обычно собирались все сестры, только Дуня, которая жила победнее и приезжала реже, везде раздавался властный тети Тонин голос, и все ее слушались, и перед ней расступались. Я думаю, что так однажды она сказала своей матери, моей бабушке: « Собирайся, хватит тебе одной жить в лесу, на хуторе, и мне жалко хутора, но надо тебе перебираться жить ко мне». И увезла мою бабушку в Ижевск, где в это время работала. Кто-то купил дом в Артющичах и перевез его в другое место. И опустели Артющичи, соседи уехали еще раньше. И не стало Артющич.

Хочется поведать печальный рассказ о судьбе младшего сына в семье моей бабушки, Николая. Так получилось, что последние дни своей жизни он провел со мной. И какая-то, может быть, доля моей вины есть в его гибели.

Моя мама рассказывала, что в детстве Николай был своеобразным ребенком. Любил проводить время один или еще со своей сестрой Дашей, моей мамой, она нянчилась с Николаем. Найдет Коля палку, оседлает ее и скачет, как на лошадке, целый день по окрестным дорогам и тропинкам, и никто ему не нужен. Очень не любил и не допускал, чтобы кто-нибудь ел его ложкой. Для этого он ее где только не прятал: и на печке, и под печкой, и в сенях и в любых закутках. Не потому, что он брезговал своими родными, часто ели из общей посудины, так тогда было принято в деревнях, но ложку он любил только свою.

Однажды Коле купили сапоги, он их так берег, что часто ходил босиком, а сапоги носил через плечо. Мама моя уже умела косить косой-горбушей, которую сковал ей отец-кузнец. И однажды она взяла Колю с собой на покос. А он запрятал новые сапоги в траве. Мама моя не заметила их в траве и отсекла голенища. Вот было слез и горя, и Коля ревел, и мама моя ревела.

Когда Коля кончил Великорецкую школу, сестра Тоня посоветовала и организовала его для поступления в медицинский институт, тоже, наверное, через рабфак. Так он стал врачом. Особенностью этого периода его жизни является то, что был он принципиальным противником курения и спиртного. Никакими уговорами его нельзя было спровоцировать выпить рюмку вина даже в праздники, за семейным столом.

С первых дней войны 1941 года Николай на фронте, и вскоре со своим госпиталем оказывается в окружении и попадает к немцам в плен. Всю войну о нем не было никаких известий, бабушка моя проплакала все глаза, двое сыновей, и оба пропали без вести. Кончилась война, и огромная для всех радость – пришло письмо от Николая. Он не был репрессирован за то, что оказался в плену, потому что он не бросил госпиталь, когда тот оказался в окружении, остался и лечил наших раненых.

Плен изменил Николая, он, как и его отец в свое время, полюбил спиртное. Но не было у него отцовской силы воли, не было и такой веры в бога, которая помогла бы ему остановиться. В какой-то мере в качестве оправдания его тяги к спиртному можно сказать, что ему не нравились советские порядки. На его глазах проводилась коллективизация в деревне, на его глазах проходили громкие политические процессы по уничтожению известных всей стране людей, возник и развивался так называемый ГУЛАГ.

Может быть, он и не принял бы все это так близко к сердцу, если бы не провел несколько лет в плену. И не прошел после освобождения из плена процедуры бесправной проверки органами НКВД, в результате которой миллионы несчастных солдат из немецкого плена попали в советские тюремные лагеря на длительные сроки. В плену Николая использовали как врача для лечения сельскохозяйственных рабочих, пригнанных из России и других оккупированных немцами стран, и ему приходилось часто посещать фермерские немецкие хозяйства. Думающий человек, он мог разделить фашизм и успешно работающую капиталистическую немецкую экономику. И он мог сравнить немецкий (без фашизма) и советский уклад жизни, и это сравнение не в пользу нашей страны.

Мне трудно судить или оправдывать, но и сейчас я думаю, что, имея профессию врача и возможность делать добро, леча людей, - можно быть счастливым в жизни. Но этого не случилось, и алкоголизм разрушил всю жизнь Николая, в конце концов доведя до гибели. Вначале от него ушла жена. Потом стало трудно с работой.

Помню, он решил вернуться в родные края и устроился на работу в Верходворскую больницу, это недалеко от Юрьи. При этом он решил бросить пьянство. Однажды моя мама решила навестить брата и ездила в Верходворскую больницу. К сожалению, застала Николая пьяным. Но что удивило маму – в его комнате на рабочем столе лежали самые современные медицинские журналы, и не просто лежали, но было видно, что Николай с ними работал, подчеркнутые абзацы, заметки на полях. Многие говорили, что Николай – хороший врач.

Расскажу о последних днях Николая. После того, как его уволили из Верходворской больницы, он опять уехал в Оренбург, где жил у своей сестры Антонины, или где-то рядом. Длительное время он лечился от алкоголизма. В это время я уже учился в институте в Куйбышеве и приезжал к тете Тоне в гости. И ездил проведать дядю Колю в его лечебницу. Тяжелое это впечатление от общения с психически подавленным человеком.

После лечения дядя Коля написал в Куйбышевский облздравотдел заявление принять его на работу в какую-нибудь сельскую больницу. При этом он сообщил о своих проблемах, что был склонен к алкоголизму, но длительное время лечился и теперь у него с этим покончено. Ответ пришел положительный, приезжайте, на работу устроим.

Остановиться дяде Коле в Куйбышеве удобнее всего было у меня, в моем общежитии, да больше и негде, в гостиницу тогда трудно было устроиться. Я в это время оканчивал институт и делал диплом. А диплом у меня был «закрытый», поэтому делать приходилось только в институте, в общежитие материалы носить было нельзя. Работы было еще много, а времени до защиты – мало, поэтому я целые дни до позднего вечера находился в «дипломке».

Но дядю Колю я встретил, был рад его приезду, устроил его с жильем. Предложил сходить с ним в облздравотдел, но он меня успокоил, что здесь помощь моя не нужна. Возвращаясь вечером домой из института, я всегда очень переживал, не будет ли дядя Коля пьяным. Но пока все шло нормально, он меня ждал, мы с ним готовили, а потом ужинали, обсуждали дела, он был спокойным, добрым, может быть, чуть печальным человеком.

Но однажды его дома не оказалось, я очень расстроился. Пришел он поздно. «Понимаешь, иду мимо оперного театра, а там сегодня «Лебединое озеро», мне так захотелось посмотреть, я уже и не помню, когда и был в театре, и когда еще схожу», - объяснил он мне. Меня порадовало такое событие, я пожалел, что меня не было в театре с ним вместе.

Но с трудоустройством у дяди Коли дела шли неважно, ему отказали. Не очень помню, но вроде бы я сам сходил в облздравотдел, попытался как-то уговорить начальство, но – безрезультатно. Наверное, там посмотрели трудовую книжку, и этого было достаточно для отказа. Тогда зачем было вызывать человека из Оренбурга? Но бог им судья! Хотя, может быть, я и не прав.

Может быть, дяде Коле нужно было самостоятельно поехать в какой-нибудь дальний район и попытаться решить вопрос трудоустройства на месте. Но я почувствовал, что дядя Коля сдался перед этой проблемой.

И однажды он пришел в общежитие с пивом. А через какое-то время не пришел ночевать совсем. Я нашел его на вокзале, небритого, осунувшегося, несчастного, в компании похожих на него сейчас мужчин. Денег у него уже не осталось. И он мне сказал, что решил покончить с жизнью. Мне в это не верилось, полный молодости и жизнелюбия, я не мог представить допустимость такого решения. Я увел его в общежитие, в душ, все с ним постирали, привели в порядок. Дядя Коля сказал, что хотел повеситься в моем общежитии, но, из-за возможных неприятностей для меня – не сделал этого. Решил возвратиться в Оренбург, чтобы вернуть вещи, которые дала ему сестра Тоня, и уже там сделает это. Думаю, на душе у него было тяжело, и ему нужно было выговориться, хоть и таким тяжелым, в том числе и для меня, разговором. Сейчас, когда я уже стар, мне очень хочется, чтобы в то время меня он воспринимал как человека, который его жалеет, сопереживает. Мне кажется, так тогда и было.

Может быть, тогда у меня не хватило мудрости найти достойный выход из такой ситуации. Может быть, мне не нужно было отпускать его в Оренбург. Я и сейчас не знаю, как лучше было бы поступить. В своих доводах за жизнь я убеждал дядю Колю, что выход есть, можно завербоваться куда-нибудь на север, врачи там нужны, и конечно навсегда покончить с пьянством. Но он настаивал на отъезде в Оренбург. Пришлось брать билет. Но я про себя решил, что билет я ему отдам только в том случае, если он пообещает мне, что в Оренбурге он выяснит о возможности завербоваться, и обязательно напишет мне, и из Оренбурга, и с севера, и будет регулярно писать.

После продолжительных разговоров, уже на вокзале, он пообещал писать мне. У него кончилось курево, и я купил ему несколько пачек папирос. И посадил его на поезд. И дал телеграмму тете Тоне прямым текстом о тяжелом настроении и тяжелом намерении дяди Коли.

Но что-то случилось с телеграммой, и она не была получена. И дяди Коли не стало. На столе в тети Тониной квартире стопочкой лежали купленные мной папиросы и рядом квитанция из камеры хранения. Я был последним из родных, кто видел дядю Колю живым. На похороны я ездил, собрались все сестры, в том числе и моя мама.

Наверное, в какой-то мере я лукавлю. Наверное, я даже обрадовался, когда поезд увез моего дядю. Я устал с ним, потому что передо мной стояла неразрешимая для меня задача. Мне не нужно было его отпускать. И тогда я это чувствовал. Но что я мог сделать, наверное, я не наделен сильным характером. Да может, я маленечко не верил, что такое можно с собой сделать.

Если не считать лечебницы, где дядя Коля из-за болезни не был сам собой, эта была единственная в нашей жизни встреча. Мы как-то сразу подружились с дядей, и я его полюбил. Он мне показался очень мужественным, наверное, так и было. Но вот не уберег я дядю. И это мой грех.

Обо всех своих тетях и дядях, по маминой линии, я рассказал, теперь очередь про Дашу, мою маму. Но какого-то цельного последовательного рассказа у меня не получится, только отдельные эпизоды из маминой детской жизни, про которые часто мама рассказывала нам. Конечно, жизнь обитателей хутора и до гибели главы семьи и, тем более, после – это труд. И все рассказы как-то связаны с трудом.

Мама моя много нянчилась с младшей сестрой Шурой и братом Николаем. Старшие в это время трудились где-нибудь в поле или на лугах. В жизни устроено так, что все дети, если их матери нет дома, ждут ее, высматривают в окно или другим образом. Нянчиться Даше быстро надоедает, а родителей, старших, все нет и нет. Мама рассказывала нам: «Заберемся, со своими подопечными, на угорчик и высматриваем, когда же мелькнет долгожданный родительский платочек между деревьями. А платочка все нет и нет. А день такой длинный. И когда, наконец, мелькнет платочек – уж сколько радости! Кругом лес, и всегда с платочком приносились и лесные подарки: то гриб красивый или целую корзинку, то букетик с цветами или ягодами, то «лисичкин» хлеб, который на пеньке лисичка оставила, да мало ли еще чего можно принести из леса».

Когда моя мама оставалась за старшую в доме и нянчиться, ей приходилось вести еще и все хозяйство: и в доме прибраться, и печку протопить и еду сготовить, и за животными ухаживать, и корову подоить. Все моя мама умела и поспевала. Да и в семье все многое умели, и лентяев там не было.

Еще мама часто рассказывала нам смешную историю про своего отца, Петра Даниловича, когда тот был еще мальчиком. Его отец Данила был очень забывчивый, а, может быть, не собранным. И вот пойдут Данила с сыном на какую-нибудь дальнюю работу. Только отойдут от хутора, задумает Данила закурить, хвать – а спичек нет. «Петька, спички забыл!» - говорит он сыну. Петька бежит домой за спичками. Принес спички, идут дальше. Вдруг Данила опять: «Петька, оселок косу точить забыл!». Бежит Петька за оселком. Так еще до основной работы Петька набегается.

Уже в своей жизни, своим детям, когда сам что-нибудь забуду или они забудут – я рассказываю эту историю. И хочется мне, чтобы мои дети рассказывали ее, к месту, конечно, своим детям. И тогда не забудутся Данила и Петр, наши деды и пращуры. И, может быть, сильнее будет наш род от этой памяти.

Когда младшие дети подросли, и за Николаем могла присматривать уже Александра, маме стали поручать более серьезные дела. Отец отковал ей косу и серп поменьше размером, и моя мама стала привлекаться к сельским работам. Но работать маме больше приходилось не в своем хозяйстве, тут успевали сделать все старшие в семье, а по найму. И, конечно, не одной, а с кем-нибудь из родных. В рассказах мама часто использовала слово по «исполью», хотя по словарю Ожегова правильнее нужно говорить по «исполу», т. е. за работу платили частью урожая. То есть мамина семья нанималась к богатым людям выполнить работу по уборке урожая с оговоренной площади. Богатые в деревне люди – это те, которых позднее стали называть «кулаками», а еще позднее изничтожили как класс через систему ГУЛАГ.

Но никогда от мамы и ее родных я не слышал плохого слова об этих людях. Возможностью поработать у них многие получали дополнительные средства для жизни. И платили они не скупо. Конечно, работать было нелегко, все-таки на чужом поле, а не на своем, работа должна быть выполнена в срок и качественно, поэтому рабочему дню конца нет, спина не разгибается, комары и мошкара, вечером с трудом доходишь до дома. Но когда сельская работа была легкой! Может быть, только в советское время, в колхозах, и то для бездельников.

Я так и не понял, хотя изучал в школе и в институте многие курсы истории, - почему после революции, когда многие получили землю, деревня расслоилась на бедных и богатых. Не думаю, что дело только в трудолюбии и использовании наемного труда. Про моих родных, там понятно – мужчин нет в доме, и дети еще малы. Но в других семьях было все одинаково, а есть бедные, и есть богатые. Дело все, наверное, в чуть большем уме, сообразительности, мудрости и хитрости хозяина, в чуть большей рискованности, чуть большей удачливости. Я говорю «чуть», это для примерно одинаковых с первого взгляда семей, т. е. для большинства семей. И не говорю о семьях, которые характеризуются нежеланием трудиться. И о семьях, которые по умению жить на голову выше относительно других.

Обычно бабушкина семья нанималась к одному богатому хозяину из соседней деревни Большие Барановы. Этот же хозяин выручал моих родных в голодные годы, давая в долг зерно или другие продукты, под урожай следующего года. Моя мама не жаловалась, что отдавать долг нужно было больше, чем было взято.

Добросовестная работа Даши, моей мамы, обратила внимание этого хозяина, и в какой-то год он пришел к Татьяне Фроловне нанимать на лето Дашу в няньки к своему ребенку и смотреть за хозяйством. И договорились. И целое лето моя мама хозяйничала в чужом доме.

Мама вспоминала, что уже через несколько дней ей доверили все ключи от всех помещений, в том числе от клети и ларей, где хранились продукты. Хозяева полностью ей доверяли и называли «дочкой». Вставали они раньше всех в деревне и уходили на поле, приходили – позже всех. И моя мама должна была нянчиться и следить за всем домашним хозяйством, за животными, готовить всем еду. Периодически хозяева отпускали Дашу домой. Мама вспоминала, что к ней так привыкли все домочадцы чужого дома, что упрашивали мою бабушку оставить Дашу и на зиму, пусть живет, как родная и в школу пусть ходит. И очень жалели, когда моя бабушка не согласилась.

И опишу уродливый конец этого сильного экономически хозяйства. При раскулачивании, у этого хозяина, у его семьи, отобрали все, в том числе и дом, и все запасы. Некоторое время несчастные ходили и побирались по окрестным деревням, т. е. просили подаяние. У нас в вятском крае чаще говорят не «побирались», а «сбирали». В мое детское время это слово «сбирали» часто употреблялось, в военные и послевоенные годы, когда было много нищих.

Мама рассказывала, что однажды бывший богатый хозяин долго сидел на пригорке по другую сторону речки-жилки в Артющичах. Дело в том, что бабушка моя должна была отдать долг зерном, которое занимала еще до раскулачивания. Может быть, этот человек надеялся получить долг. Мама всегда осуждала бабушку, что та не отдала долг. Может быть, запрещалось поддерживать раскулаченных? А, может быть, и действительно бабушку нужно было осуждать. Но, я думаю, что-то здесь не так, бабушка не могла поступить нечестно, мама что-то не так поняла.

Моя мама не знала, как сложилась судьба этой раскулаченной семьи. Хорошо, если они сумели уехать в город и затеряться там, многие уезжали тогда на стройки Урала. Мудрые в хозяйстве и трудолюбивые люди – там бы они тоже нашли свою достойную нишу в жизни. Хотя думаю, что, оторванные от родной земли, вряд ли могли они найти новое счастье. И очень жаль, если они были репрессированы.

Зимой, а для детей в свободное от учебы время, вся семья вязала сети. Для кого и как реализовывались эти сети – мне не очень понятно. Ведь не только мои родные вязали сети, и другие бедняки тоже этим занимались. Но помню, и при мне в военные годы бабушка, когда жила у нас, и мама тоже, вязали сети. Вязали, конечно, вручную, помню, использовались деревянные иглы-челноки с намотанным на них шпагатом, которые так и мелькали в руках вязальщиц. Мне бы пригодилось это умение сейчас, когда из-за болезни трудно подобрать допустимое дело. И спрос на сети (сетки) сейчас нашелся бы, неоднократно я наблюдал, на торговых лотках для штучного товара сверху для защиты от возможного воровства все накрывалось легкой сеткой.

Мне представляется зимний вечер, на улице мороз трескучий, может быть, воет ветер где-то в трубе или за окнами на улице. Даже не ветер, а шум деревьев, леса. Протоплена печь, тепло, висит прикрепленная к потолку керосиновая лампа, стекло лампы чисто вычищено. И на лавках, во главе хозяйки дома, моей бабушки, сидят девочки и вяжут сети. Хозяйственные дела на улице уже все сделаны, животные накормлены. Хозяин или старший сын подшивают валенки или другую обувь. Или чинят конскую сбрую. Младший сын на палочке, как на коне, скачет вокруг печки.

Может быть, кто-то из старших помогает младшим разобраться с трудным материалом по учебе. Когда в доме много детей, тепло и все сыты – там должно быть весело. Поэтому слышны шутки и смех. Так я представляю вечера в детской семье моей мамы.

После окончания Великорецкой школы, моей маме было тогда пятнадцать-шестнадцать лет, она поступила в Кировское педагогическое училище. У мамы сохранилось несколько училищных фотографий. Счастливая это пора – студенчество! Смотрю на мамины фотографии, на свои студенческие, на студенческие фотографии моих детей – все мы там похожи, все веселы, часто рот до ушей от улыбок и смеха. И даже в серьезных фотографиях чувствуется радость жизни. А ведь жила мама впроголодь, из дома денег не пришлют, откуда они, сети вязать стало некому. Чтобы поддержать дочь, моя бабушка своей Даше возила продукты в Киров. Иногда на лошади до Кирова, при большом грузе, чаще по железной дороге, но опять же до поезда – на лошади, до Юрьи или до Медянки, здесь лошадь с телегой или с санями бабушка оставляла у знакомых.

Для Даши приезд матери в гости был, конечно, праздник. Но не так часто этот праздник случался. Да и был он всегда коротким, гостья вечером приедет, а утром уже нужно уезжать, дорога не близкая, да и на хуторе остались одни младшие дети.

Обдумывая свою жизнь и жизнь моих близких родных, я сделал вывод, что в нашей стране в жизни поколений многое плохое повторяется и будет, наверное, повторяться дальше. Моей маме в студенчестве привозили из дома продукты, это было выгоднее, чем пересылать деньги, да и не было денег у родителей. Своим дочерям, а они учатся в Москве, в МФТИ, мы тоже посылаем продукты из Саратова, с оказией или с проводниками поездов, потому что денег у нас в необходимом количестве нет.

У моей бабушки болела душа, не голодает ли там, в чужом краю, ее дочь Даша. И у нас с женой часто болит душа, сыты ли там, в Москве, наши дети. И в то же время помню, во время моей учебы в институте такой проблемы не было. Более того, во время приемных экзаменов и в первый год учебы мы с товарищами часто ходили в соседнюю с институтом рабочую столовую от ГРЭС. Это было в 1956 году, и хлеб тогда стоял в столовой на столах бесплатно. Может быть, это было только в рабочих столовых и в городах, потому что сельская местность позволить себе такое не могла, деревня жила еще в те годы плохо. Да вскоре и в городе отменили бесплатный хлеб, потому что, хоть он и бесплатный на столе, вырастить его в поле большой труд нужен. А мы, россияне, со своей широкой душой, беречь хлеб не умеем. И уважать чужой труд – тоже не всегда умеем. Покажется в столовой ложка или вилка грязной, берут кусок бесплатного хлеба и чистят им ложку, вилку, а хлеб потом выбрасывают. Что у нас за страна такая, и что мы за люди, что не можем устроить себе стабильную жизнь, которая улучшалась бы со временем.

Более трех лет я не хожу в парикмахерскую, у нас с женой не хватает для этого денег. В студенчестве, может быть, за счет питания, но я находил деньги, чтобы ходить к престижному мастеру делать «стильную» прическу, помню, с бриолиниванием волос. А сейчас меня стрижет жена, по необходимости. Хотя, если откровенно, мне это вообще-то нравится. Но лучше, если бы не было денежных проблем, тем более с парикмахерской.

Вот и мама моя рассказывала, что ее однокурсники, тоже в основном из деревни, не имели денег на парикмахерскую. Они просили девушек постричь их. Однажды мама моя стригла одного парня, а тут приехала Татьяна Фроловна. Стрижка на середине была отложена, потому что - мамочка приехала! И на следующие дни что-то помешало, так парень и ходил наполовину остриженный. Мама мне по секрету сказала, что тот парень был к ней неравнодушен, поэтому он и покорно пережил этот неприятный случай. Парень на групповой фотографии, на мой взгляд, был не плохой, но маме моей он почему-то не нравился.