6 октября
В шесть часов утра мы уже выступили вперед.
Хунхузы Ялу прошли по китайской дороге. Могут теперь на здоровье встречаться и соблюдать там друг перед другом все китайокие церемонии.
Проехали до вечера, и волшебная перемена. Мы едем долиной Сагибудон-Мурри. Ширина долины -- сажен триста всего, но, куда ни посмотришь, все это уже заселенные и засеянные места. Все время отсюда, вплоть до Амноки, на каждой четверти версты фанзы, хозяйство, прекрасный урожай.
Первобытный лес исчез, горы Кореи, отдельные, высокие, покрытые высохшим бархатом осени, теснятся около реки...
Голубое безмятежное небо, орел парит, виноградные лозы с малиново-прозрачными листьями там, на отвесных скалах.
Корейцы и китайцы работают в поле, громадные сытые быки лениво перевозят в легких санках богатый урожай с поля в амбар. Кучи золотистой кукурузы, вороха громадного гоалина, в крестах сложенная чумиза, овес, буда, яр-буда, всевозможные бобы, красная и белая редька, колорябия, громадные тыквы желтые, красные, красный перец, на канатах десятками рядов подвешенный табак, лук, чеснок, картофель, капуста.
Особенное изобилие всего этого у богатых китайских фанз.
Перед фанзой маленькая кумирня из камня, нарисованные на бумаге фигуры, стопа молитв, особых на каждый месяц.
Перед кумирней два столбика, выкрашенных в красный цвет...
Такие же красные столбы перед воротами. В эти ворота видны двор, внутренняя фанза с широкими, клетчатой бумагой заклеенными окнами, с красными разводами и письменами.
Крыша с высоким скатом, окна особо, двери особо, комнаты большие. Во дворе и на высокой завалинке у дома и вдоль стен грозди красного перца, табак -- всех цветов, кукуруза, редька, тыквы, колорябия... Лица удовлетворенные, спокойные, благородные.
В. В. нашего окликают китайцы, и он радостно кричит:
-- Эта вся хорошая человеки -- хунхузов нет.
Корейцы приседают с Дишаидари, и слышится ласковое:
-- Е... е... е.
Что значит: да, да, да.
Два молоденьких корейца, наши проводники, весело мелькают впереди. Мы движемся все дальше и дальше...
Отдыхает душа от ужасов жизни первобытных лесов, где во мраке времен свирепствуют еще разбойничьи цари, бароны над жизнью и имуществом своего раба корейца.
Корейцы честные, благородные, умные, культурные,-- ни один китаец не умеет так ухаживать за землей, как кореец (китайцы корейцев нанимают пахать им землю), а дикий башибузук делает с ним что хочет и свирепо, как собрат его, тигр, уничтожает ненавистную ему культуру.
Следы этого уничтожения на каждом шагу -- брошенные корейские фанзы, целые деревни.
Шайки в двадцать -- тридцать человек, для которых -- для всех этих шаек -- роты стрелков довольно, а без этой роты на сотни верст терроризирован край, остановлена всякая культура.
Несчастный кореец -- раб китайского земельного собственника, раб хунхуза, выбивается, как вол его, из сил, таща общечеловеческую культуру сюда. За это его обижают, бьют, пытают, вешают, а он отвечает врагам детскою незлобивостью, беспредельным терпением, непонятной среди таких условий человечностью, гуманностью, тонкой предупредительностью. Точно не здесь они выросли, а воспитали их в самой гуманной школе, запечатлев навеки законы высшей гуманности.
Хочется плакать за них, а они жизнерадостны и утром, после нападения, они прибежали из леса и уже такие же ясные, как то утро было. Все около умирающего, собирают разбросанное добро.
А эту ночь, когда мы подъехали к корейской фанзе, хозяин начал было отговариваться теснотой фанзы, но когда мы ему объяснили, что нам нельзя делать шума своим приездом, так как за нами гонятся хунхузы, хозяин ответил:
-- Я думал об удобстве высоких гостей, но при таких условиях моя фанза принадлежит им, а я их сторож.
И надо было видеть, сколько непоказного, врожденного благородства было в его словах.
Не было случая в моем путешествии, чтоб кореец не сдержал своего слова.
Не устаешь, перечисляя достоинства кротких людей этой нации... И всякий, кто пробудет с ними, не сомневаюсь, полюбит их так же, как полюбили мы.
Даже Бибик, все собиравшийся "сшивать" всех живущих здесь, говорит любовно:
-- Як телята, тихие.
Мирная картина окружающей долинки, радость жизни ее, золотистый тихий закат, высокие горы с виноградниками, их малиновым, прозрачным отливом, все словно вводит вас в какой-то храм жизни, где слышите вы безмятежный, ласкающий, знакомый напев, зовущий вас опять радоваться, опять наслаждаться жизнью, отдыхать.
Душа отходит от пережитых ужасов и возвращается к новым ощущениям.
Чувствую усталость, можно еще ехать, но хочется покоя, стакана чаю, хочется хоть на несколько часов почувствовать себя не в обязательных условиях трудного похода.
Как раз в этом месте точно запирается долина со всех сторон бархатными, красно-коричневыми горами, образуя правильной формы эллинг...
Вечерние тени уже легли на долину, уже горит фиолетовым огнем река и вглубь уходит туда, где между бархатом осенней листвы почти отвесно висит громадный белый щит,-- то пашня трудолюбивого корейца почти на отвесном косогоре.
Нарядный китаец, в своем костюме излюбленного синего цвета, едет верхом и держит на седле маленькую дочку.
Бубенцы его лошадки звенят в воздухе, китаец любовно обнял дочь и что-то говорит ей. Он молод, худ, тонкие черты лица его интеллигентны, во всей фигуре чувствуется мягкая изнеженность. Мы выстрелили, и он озабоченно, ласково что-то говорит дочери, спеша успокоить ее...
В. В. все время говорит с ним и сообщает нам:
-- Больно хорошая человек, богатый.
У него всё хорошие люди.
-- Вот его дом.
Дом нарядный, красивый, с красными письменами, столбами и узорами.
Проехали еще с полверсты и останавливаемся на ночлег в деревне, наполовину китайской, наполовину корейской.
Деревни здесь на каждом шагу, вся долина до устья -- сплошное жилье. Дишандари тянет остановиться у его брата в шестом колене.
Брат такой же симпатичный, как и Дишандари, но фанза его плоха, мала, пропиталась вся чумизой и дымом, который и сейчас пробирается сквозь щели боровов и следовательно и пола фанзы.
Все это мы уже видели, это, конечно, лучше, чем ночь под открытым небом, но В. В. уверяет, что у китайцев будет нам еще лучше.
Да и не видали еще как следует китайского житья-бытья.
-- Так точно,-- говорит Бибик,-- у китайцев лучше: у них все есть: и лошадям покой и корм, и хванзы лучше, и еда: капуста есть, картошка, лук, чеснок -- все есть. И сами и стерегут: им, значит, конфузно, если у них что пропадет.
Собственно говоря, отвратительное впечатление, которое произвели на меня первые китайцы -- хунхузы и бароны,-- уже сгладилось трудолюбивым видом сегодняшней долины, трудом, накладывающим особенную печать на лица.
-- Это другой китаец,-- говорит Бибик,-- с бабой.
Баба -- гарантия культуры.
Я видел наконец первую китаянку, с трубочкой, зачесанную, как их рисуют, с уродливо маленькой ногой. Она уверенно стоит у ворот своей фанзы, окруженная несколькими мужчинами, и видно, что здесь она -- капитан своего корабля.
Но как много китайцев: из каждой фанзы выходит семь-восемь взрослых мужчин.
-- Это работники -- тут хунхузы -- меньше нельзя,-- объясняет В. В.
Уступая настояниям В. В., мы ночуем у китайцев. После маленьких клеточек корейцев большая, поместительная комната обширного китайского дома, где мы ночуем, производит очень сильное впечатление.
Дом состоит, собственно, из двух: наружного, с воротами посреди, затем обширный двор и другой такой же, саженях на восьми, дом. Мне и H. E. отвели большую угловую комнату в фасадном доме. Печи такие же, как и у корейцев, но не во весь пол и с подъемом от полу втрое большим. На этом возвышении стояли два столика, высотой в пол-аршина, с книгами на них. По полкам стен -- книги, у стены устроено что-то вроде конторки. На одной из полок стоят китайские лампы, красные китайские толстые свечи. А все в общем напоминало в этой высокой, в темный цвет отделанной комнате кабинет старого Фауста.
Нас встретил учитель, молодой, с тонкими чертами лица, кланяющийся и прижимающий к груди руки.
Он сообщил, что хозяин их уехал далеко, по делам, а жена его, ей только двадцать лет, немного испугалась и ушла ночевать к родным. Но высоким гостям будет доставлено все, чем они богаты.
Потом оказалось, что нас приняли за кого-то вроде хунхузов, и хозяин с хозяйкой предпочли свалить на учителя весь труд приема таких гостей...
Все было прекрасно, и мы радовались, словно никогда ничего лучшего не видали, словно все это принадлежит нам.
-- Посмотрите, какие ясли у них для скота.
Из лучших они выводят свой скот и ставят наших лошадей.
-- Сами рубят солому, и, говорят, сами и на водопой поведут.
-- Посмотрите, какая у них кухня, столы какие.
-- Сколько у них работников?
-- Шестьдесят. Хозяин наш лесом занимается и винокуренный завод имеет.
-- Где завод?
Нам показывают на один из одноэтажных флигелей. Мы идем туда. В чистом помещении стоит несколько котлов, сквозь щели пола видно подвальное помещение, видны огни -- все чисто, опрятно, поместительно.
-- Куда хозяин девает выкуриваемую сулю?
-- Меняет жителям на бобы, чумизу -- не у всякого охота самому варить водку...
На ужин нам готовится китайская лапша из гречневой муки, а Беседин из нее же варит гречневые галушки на сале, которые мы будем есть, ловя их заостренной палочкой, запивая мучнистой пахнущей салом и луком водой, в которой варились эти галушки.
Словом, сегодня мы едим то, что всякий добрый хохол ест часто и с удовольствием.
А затем сон, все вместе в отведенной нам комнате, с одним караульным в этой же комнате.
Свободное копирование
