5 октября
Страшный грохот и треск заставил меня открыть глаза. Ночь темная, что-то сыплется сверху: глиняная штукатурка. Залпы выстрелов?! частые, громкие, новый и новый треск, какой-то злобный, жужжащий, ищущий в кого впиться свист. И опять залпы: то трескучие, то глухие -- бум... бум...
Хунхузы?! Где ружье?! Где хунхузы?! В фанзе уже, перерезали всех, и только я почему-то еще жив? Стреляют в бумажные двери, стоя перед нами? Ночь, хоть глаз выколи. Зажечь свечку? Откроешь им все... Откроют и так... Так вот как это все кончается... Что ж, как-нибудь да должно же когда-нибудь кончиться... Поздно, поздно... Теперь одно мужество смерти...
Тихий голос H. E.:
-- Вы живы?
-- Я ищу свое ружье, нашел... Не зажигайте свечку... Ружье, кинжал с вами?.
-- Со мной.
Какой-то шорох.
-- Кто это?
-- Я, П. Н.
-- Где солдаты?
-- Здесь.
-- Все?
-- Беседина нет.
H. E. поймал кого-то за длинные волосы.
-- Кто?
Молчание.
-- Молчит и только гладит меня по колену,-- говорит H. E.-- Что-то говорит.
Это Дишандари, оказывается; он говорит, что хозяин фанзы уже убит.
-- Где корейцы?
-- Убежали в лес.
-- Подползайте к двери и сядьте по стенам,-- говорю я.
Я сажусь с левой стороны двери, с правой H. E.
Прорвали дырку в бумаге и смотрим.
Залпы не прекращаются, но, очевидно, стреляют сзади, и мы защищены от выстрелов капитальной стеной. Только там, вверху, в соломенной крыше без потолка, по временам какой-то блеск, и точно сыплется что-то оттуда.
-- Сколько ж их стреляет?
-- Ох, много,-- говорит удрученно П. Н.,-- человек двести.
-- Сорок,-- поправляет Дишандари,-- это та партия, которая уходила к Тяпнэ: у них две пушки,-- вот это светлое там в крыше мелькает,-- это ядра.
-- Который час?
На мгновение я зажег спичку: половина пятого.
-- Скоро рассвет. Только бы дня дождаться, чтоб увидеть что-нибудь.
Стреляют все сзади. Что с лошадьми?
Заглядываю на мгновение в дверь: при свете костра видны лошади,-- они стоят совершенно равнодушные ко всей этой трескотне. Начиненные бомбы из ружья-пушки иногда разрываются и огненными искрами тухнут во мраке.
-- Сперва с этой стороны стреляли, а потом перешли назад...
-- Отсюда не стреляли; это бомбы перелетали и разрывались, и казалось, что отсюда стреляют. Они в лесу засели и оттуда палят.
Ночь, не видно ничего, а с вечера на все окружающее здесь не обратили внимания. Но не далек и рассвет. Ах, дождаться бы свету. Плохо, если зайдут с этой стороны и начнут стрелять в бумажные двери. Они, очевидно, ошибочно предположили, что мы заняли ту сторону фанзы, иначе кто им мешал зайти с этой стороны -- лес там и здесь.
Мне холодно, я замечаю, что я не одет. Кто-то подает мне меховую рубаху.
Шорох в соседней комнате.
-- Кто там?
-- Беседин.
-- Откуда вы?
-- Сапаги взял мое ружье, бегал искать его: пропало... думал, это вы уже там в лесу завязали перестрелку...
-- Тише... голоса...
Близко против нас разговор: несколько голосов.
-- Что они говорят?
-- Говорят, что тихо; убиты все или убежали.
-- Без команды, пока не увидите людей, не стрелять.
Голоса уже перед нами.
-- Что еще говорят они?
-- Та,-- это значит: стреляй, говорят.
Я быстро растворяю дверь: залп!
-- Пробежал, пробежал! другой на четвереньках... вот, вот...
H. E. выбегает и заглядывает за угол -- никого.
-- Ну, теперь знают, что мы живы, и сюда не полезут, а выстрелов их, очевидно, не хватает, чтобы прострелить заднюю стену и ранить нас.
-- Почему так светло?
-- Кажется, фанза горит.
H. E. опять выскакивает и возвращается.
-- Горит фанза сзади, но ветер в противную сторону,-- все-таки горит хорошо... Хотят при свете горящей фанзы, сидя в лесу, как куропаток, нас расстрелять, когда мы выскочим.
И залпы прекратились,-- ждут нашего появления. Негодяи ничем не хотят рисковать. Но хоть бы увидеть их и дороже продать свою жизнь. Какая-то злоба закипает, и картины прошлого ярко встают в голове. Ах, скорее бы свет.
Светает! Перед нами овражек; ясно, что надо перебежать туда и залечь.
-- Готовы все?
-- Готовы.
-- Дайте папиросы, часы, портсигар.
Я надеваю сапоги, засунул в них часы, портсигар, спички и три пачки патронов.
Я вперед, и все за мной, пригнувшись, быстро перебегаем в овраг. Залп, но мы все целы... Мы сейчас же отвечаем залпом: теперь видно, куда стрелять,-- фитильные огоньки, огоньки их выстрелов обнаруживают цель.
Очень скоро, впрочем, после наших залпов выстрелы из лесу прекратились. Было уже настолько светло, что можно было разглядеть местность.
Вскоре пришли В. В., китаец и Таани. Они все сидели в какой-то яме. Под моим и H. E. прикрытием стали переводить лошадей в овраг.
-- Две лошади убиты наповал, две ранены...
Беленькая лошадка, проводник слепого, убита пулей в лоб. Слепой жив, идет и, по обыкновению, тяжело стонет.
Когда лошади были переведены, принялись спасать вещи. Время было,-- пламя уже охватило крышу.
И вещи перенесены. Светло. Фанза догорает. Хозяин ранен двумя пулями: одна в ногу, другая в пах.
У В. В. прострелена шуба. В. В. совершенный молодец: спокоен, как будто все делается так, как и должно -- все предопределено за много миллионов лет.
-- Моя думал, больше домой не будет.
Он и китаец проводник водят лошадей, носят вещи.
-- Ружье нашел,-- кричит радостно Беседин.
Немного дальше от ружья полушубок Сапаги и тут же китайская материя. Сапаги следовательно бежал от них, они догнали его и увели. Почему он бежал не к нам в фанзу, а мимо? Было приказано раньше всем собраться ко мне. Почему не стрелял? Почему не кричал? Очевидно, тогда еще не стреляли? Стрелять начали, когда схватили Сапаги.
Думали, что от залпов мы выскочим, и тогда, при свете костра и горящей фанзы, они перестреляют нас.
Бедный хозяин поплатился за гостеприимство.
-- Скажите ему, что он получит за все убытки.
-- Он говорит, что исполнил свой долг гостеприимства, денег не надо, лишь бы жить: он просит полечить его.
Полечить? У нас была маленькая аптечка -- хина, иноземцевы капли, несколько мудреных названий, карболка, бинты.
-- Пули надо вынуть...
-- Мы не доктора...
Солдаты качают головами.
-- Умрет: попало в пах...
Животный эгоизм: я думаю, какое счастье, что из наших никто не ранен, какое счастье, что еще восемь лошадей есть.
Прибежали корейцы из леса.
-- Большое, большое счастье, всем нациям счастье, только корейское счастье пропало, нет у корейцев счастья.
Дишандари говорит:
-- Вчера у меня была лошадь, сегодня она уже мертвая лежит. Вчера наш хозяин был живой, здоровый и самый богатый человек в деревне; сегодня он умирает, все добро его сгорело, и семья его самая нищая из всех.
Сколько естественного благородства, простоты в этом умирающем. Строгое, черной бородой окаймленное честное лицо, большие глаза. Умирающий вдруг тихо заплакал. О чем он плакал?
О прожитой жизни, о потерянном богатстве, о тщете всего земного?
Никто не знает, тихо и торжественно было кругом.
Жена прильнула к его ногам и тоже плакала слезами истинного горя без криков и воплей.
Молодой сын двенадцати лет, принявший нас вчера в отсутствие отца, посчитавший сперва нас за хунхузов, стоял теперь такой же бледный и трепещущий, как и вчера стоял перед нами.
-- Позовите его.
Он подошел ко мне и напряженно вслушивался.
-- Пусть скажет фамилию отца и свое имя. Мы сообщим обо всем китайским властям, сюда придут войска. Ему с матерью пришлем триста долларов. Пусть уйдут назад, в Корею. Там вырастет он, найдет хорошую жену и будет счастлив.
-- Он тонн? {Предсказатель. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)} -- быстро показал мальчик на меня,-- отец будет жить?
-- Оконшанте не сказал еще свою волю. Пусть спрячет эти деньги -- это золото; оно пригодится ему с его матерью, пока другие придут.
-- Говорит, не надо деньги. Хунхузы узнают, опять придут.
-- Никто не видит, пусть он спрячет.
Громкие крики несутся по деревне. Это более храбрые, возвратившись, вызывают из леса своих робких родственников.
Иногда громко, настойчиво кто-нибудь кричит одно и то же имя. И вдруг где-нибудь близко, в кустах, раздается ответ. Очевидно, спрятавшийся все время слышал. И теперь отвечает, но не идет. Начинаются целые переговоры, пока, наконец, покажется еще один белый лебедь из лесу.
Постепенно около нас собирается толпа. Они опять спокойны, удовлетворены, ласковы. Они узнали, что хунхузы опять уйдут за нами и оставят их в покое.
Хунхузы идут на соединение с другой партией, которая действует на Ялу, чтоб совместно уничтожить нас. Они определяют эту партию в 40 человек, но им помогают временные, все эти бароны, которым корейцы отдают половину своих доходов, своих женщин. Пушки у них от баронов.
Я уже убедился горьким опытом, что кореец никогда не лжет и, сообщая нам, не гнет никакой линии.
Не страшны в открытом бою и сто китайцев,-- это гнусные и в то же время робкие гиены,-- но страшны они ночью, когда кругом глухой лес, страшны в засаде в этих лесах.
Оказывается, что с того времени, как мы вышли из Тяпнэ, они ловят нас, но все время так выходило, что они получали неверные сведения. Единственный раз, когда им удалось догнать и перегнать нас, это когда мы ночевали у скупого рыцаря. Там они не решились напасть и предпочли устроить засаду, в полной уверенности, что мы пойдем по их дороге... Сведения о том, что мы свернули на корейскую дорогу, пришли к ним настолько поздно, что они только к трем часам утра успели подойти к деревне и таким образом почти потеряли ночь. Тем не менее, потеряв терпение и надежду еще раз захватить нас врасплох, они решили воспользоваться оставшейся ночью и произвели нападение.
Огонь нашего костра, лошади и сообщники китайцы из местных баронов указали им безошибочно нашу фанзу.
К счастью нашему, дорога их идет по тому косогору,-- иначе, приди они по нашей дороге, пальба была бы в наши двери.
Вероятно, скупой рыцарь объяснил им, что по ночам мы не спим, и тем объясняется то, что они не смели сделать нападение прямо на фанзу и перерезать и перестрелять нас, пока мы еще спали.
Все это только показывает, как трусливы эти хунхузы и какая разница между ними и такими же хунхузами на Кавказе, где во время постройки Батумской железной дороги, когда я только что кончил курс, пятерых служивших на моей дистанции десятников перестреляли и перерезали местные турки. Они тоже дали несколько залпов, но затем ворвались в балаган, где были десятники, и дорезали, кто еще был жив.
Точно так же могли бы и должны были распорядиться и эти хунхузы, но очевидно, что и китайская храбрость недалеко ушла от корейской. Они хунхузы, но они ничем не хотят рисковать и добычу свою -- тигров, барсов, медведей, нас, корейцев, богатых китайцев выслеживают и бьют из засады, устраивают западни...
Во всяком случае характер врага нам ясен теперь...
Опасны засады и ночи. Выгода наша в том, что теперь мы впереди: нам подниматься на ближайший косогор, им же обходить верст десять. Мы эту ночь все-таки спали, они нет. У нас лошади и, попеременно то верхом, то пешком, мы безостановочно можем двигаться по крайней мере вдвое дальше, чем они. Не теряя времени, наскоро поев консервов, мы стали собираться в поход. Четырьмя вьюками убавилось у нас, да кроме того и все остальные лошади должны быть так облегчены, чтоб все могли сесть верхом, а Дишандари и Таани двое на одной лошади...
Пробовали было мы нанять вьючных быков, но корейцы объявили, что только силой их можем заставить.
К силе я, конечно, и не думал прибегать.
Оставалось одно: облегчить себя до последней степени.
Там, в Шанданьоне, таким образом оставили мы все наши консервы, запасы, великолепные постели, сумки, брезенты, оставили наши чемоданы, вещи. Я, как старший, показывал пример, и летели прочь полушубки, сапоги, теплые куртки, кожи, все белье, лишнее платье.
Кое-что все-таки сгорело. Из инструментов уцелели: барометр, шагомер, компас.
Что делать со всем оставляемым?
Пусть возьмут и сохранят корейцы.
-- Но как мы сохраним? Придут хунхузы и отнимут.
-- Тогда отдайте им.
-- А в огонь, щоб проклятым не досталось? -- говорит Бибик.
Я не мог решиться на это. Жечь прекрасные вещи? Нет, и вещи требуют уважения.
Это одна сторона, а вот другая.
Эти вещи задержат здесь хищников, а мы в это время далеко уйдем.
В восемь часов мы выступили, все верхом с пятью ружьями, которое каждый, сидя верхом, держал на правом колене.
Так как приходилось несколько сот сажен пройти под правым косогором, где засели хунхузы, то для безопасности я приказал дать два залпа, чтобы обстрелять и обезопасить предстоящий проход... H. E., к которому возвратилась вновь вся беспечность русского человека, смущенно говорил:
-- К чему же? Ясно, что днем они не нападают.
Но я настоял, и мы дали сперва один залп вдоль леса, а погодя второй. А затем, перейдя брод, окрылись в лесах левого берега реки. Все это открытое пространство мы прошли на рысях,-- чтоб показать возможную быстроту нашего движения,-- в расстоянии друг от друга на десять сажен.
Прием, практиковавшийся у нас при постройке Батумской дороги, припомнившийся мне теперь. Благодаря такой растянутой линии труднее засада, труднее перебить всех.
Но когда мы вошли в лес, то пришлось опять идти шагом -- перед нами извивалась узкая тропинка, вся заваленная лесным хламом веков. К тому же перед нами было несколько тропинок, они шли частью в близлежащие китайские фанзы, частью в корейские.
Теперь эти фанзы брошены, вокруг зданий растет высокий бурьян, а некогда разделанные поля уже зарастают лесом, и дикий зверь, дикий человек могут любоваться делом своих рук.
Дишандари запутался в этих дорожках, и если б не три корейца, встретившихся нам, из которых двое за двадцать долларов согласились вывести нас на Ялу, то хоть назад возвращайся.
При этом они обязались не отставать от лошадей.
Они шли даже быстрее, так как иначе, как шагом, ни лошади, ни люди идти не могли.
До сколько-нибудь безопасных мест нам надо было идти с лишком сто верст, имея сзади шайку атаковавших нас хунхузов и спереди такую же, идущую на соединение с первой.
В час дня мы пришли в маленькую корейскую деревушку, уже по ту сторону Ченьбошана.
Эти тоже впервые видели людей другой расы и сперва испугались, но потом очень радушно приняли нас.
Мы сварили себе пять куриц с картофелем и капустой, чумизы, лошадям дали столько овса, сколько они могли съесть, и в три часа выступили дальше.
Здешние корейцы сообщили нам, что вчера хунхузы Ялу были в сорока верстах от них, и потому сегодня на ночь они уходят в горы, так как ждут их прохода.
Перед нами были две дороги: корейская, глухая, без всякого жилья, и китайская, с баронскими фанзами по ней.
Для военного человека здесь, очевидно, и был решающий момент кампании: выступить по корейской дороге, пройти несколько верст по ней и затем, по компасу, перейти лесом на китайскую дорогу.
Таким образом жители деревни невольно обманули бы преследовавших нас, которые по китайской дороге спешили бы обогнать нас. Нам же засесть в засаду и перестрелять как идущих с Ялу, так и пектусанских.
Но так как лавры воина не мои лавры, и вся забота моя, выполнив научные задачи,-- а они уже были выполнены,-- сберечь доверившихся мне людей, то я, поделившись своими мыслями, несмотря на усиленные просьбы Н. Е. и солдат, настоял на том, чтоб безостановочно идти дальше. Но наступили сумерки, и чуть заметную тропинку проводники очень скоро потеряли.
-- У меня есть огарок,-- пискнул из темноты И. А.
Зажгли огарок и дорогу нашли.
С огарком в руках мы шли, пока он не догорел. Тогда корейцы зажгли березовую кору.
И вот, при прекрасных факелах, мы идем, как днем. Своими спинами корейцы закрывают свет, и сзади нашим преследователям его не видно.
Да и где теперь эти преследователи? Полил дождь как из ведра, и уверенные, что темной ночью, да еще в дождь не пройти нам там, где и днем с огнем еще никто не ходил, они спят теперь в замке какого-нибудь своего барона.
В три часа ночи мы спустились в корейско-китайскую деревню Таснухан на реке Сагибудон-Мурри, притоке Ялу, сделав девятнадцатичасовой переход, пройдя пятьдесят верст.
И лошади и люди шатались от усталости. H. E. как ребенок упрашивал несколько раз остановиться и ночевать.
-- Ну, я упаду с седла,-- капризно говорил он.
-- Мы вас привяжем.
Что до меня, я не чувствовал никакой усталости, но понимал в то же время, что без отдыха нельзя.
-- Ну, господа воины, какая фанза в лучшей позиции в военном отношении?
Я бы пригласил на этот военный совет компетентных людей полюбоваться, как толково обсуждали три отставных солдата этот вопрос.
Наконец была выбрана стоявшая посреди открытого поля одинокая фанза. Мы тихо пошли к ней, тихо разбудили хозяина, успокоили его, дали лошадям овса, не разводя костра, а в фанзе занавесили их сквозные двери так, чтоб свет не проникал наружу. Затем попросили двух корейцев в помощь караулу и предупредили, чтоб никто не выходил из фанзы.
Беседин, Хапов, два корейца засели в прикрытых местах. Бибик варил суп, H. E. спал, я писал дневник, остальные возились с лошадьми, кроме И. А., который готовил чай с последним сахаром, так как весь сахар при последнем переходе растаял.
Таким образом мы переходили совершенно на корейскую пищу.
И опять повторяю: с этого и надо было начать, а кто хочет сохранить здесь свои привычки и вкусы, пусть лучше не ездит сюда. Истратит много денег и все-таки не сохранит.
Свободное копирование
