По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову - 52

   Но вечер приближается; морозит; страшные вихри все сильнее; темные тучи ползут из кратера, и уж не видно озера.

   Прощай, прекрасное! Всегда останешься ты в моей душе, как чудная мечта, как сон, который трудно отличить от действительности. Несмотря на короткие мгновения, проведенные здесь, я уже сжился с тобой: мне близки и безмятежная тишина твоя и твои дикие вспышки; кажется, что привык я к тебе, что уже давно-давно знаю тебя.

   Я не люблю круч.

   С мужеством труса, с мужеством отчаяния, стиснув зубы и умертвив вое в себе, я зверем, дорожащим только своей жизнью, цепляясь руками и ногами, проворно, как по лестнице, спускаюсь по уступам камней. Камни надежные, твердые, на шаг расстояния друг от друга, но как тяжело делать этот шаг! Ноги, как сросшиеся, не хотят ступать! Ступай, ступай, несчастный!

   Вот где опасность! Что перед ней хунхузы, барсы, тигры? Вот настоящие владыки этих мест -- эти утесы, эти вихри, которые вот-вот сорвут и бросят туда вниз; эта надвигающаяся ночь, которая закроет скоро все эти бездны, и не будешь знать, куда ступить, а морозный холод ночи пронижет насквозь легкое пальто. Что-то с H. E. и его спутниками? Скорей, скорей же!

   А когда остается сажен тридцать до пологого откоса, я уже беспечно и весело, как самый отважный ходок, шагаю и даже прыгаю с камня на камень.

   Гоп! Последний прыжок, и опять я на ногах, на твердой земле -- хочу стою, хочу иду; опять живой и здоровый.

   О боже, неужели мы с П. Н. были там? Здесь, снизу, вся обнаженная вершина Пектусана еще более напоминает гигантские грозные бастионы, круглые башни, обстреливающие все выступы.

   Но некогда: скорей, пока светло, окончить осмотр оврагов.

   Что это шумит?

   А! вот откуда пробирается вода!

   Барометр! Разница высоты -- 1630 футов. Ниже, следовательно, поверхности озера на 330 футов. Это и возможная глубина озера. Подземный ход из озера сюда. Вода красивым узким ручейком стремительно падает вниз, и чем ниже, тем круче.

   От этого оврага дальше, среди желтого леса, тянется темная полоса и уходит на северо-запад. Сколько видит, глаз кругом -- везде беспредельная равнина.

   С правой стороны, стоя лицом к Сунгари, вьется еще одна темная полоска среди желтого леса и соединяется с тем оврагом, у которого стоим мы.

   Так как направо и дорога наша, то мы и спешим осмотреть уже пройденный другой овраг.

   В трех верстах от спуска, по обратному направлению, пришли мы и к этому второму истоку. Он значительно больше первого -- если там силы три, то здесь их около пятнадцати. Я определяю силы на глаз, руководствуясь опытом предыдущих лет. - Солнца уже нет, ночная мгла на всем, и только две-три вершины во всем округе видят еще опустившееся солнце.

   Последний подход к оврагу был очень неудачный: мы взбирались полчаса на какую-то вершину для того, чтобы спуститься назад по той же дороге. Совсем стемнело.

   -- Проводник говорит, что он здешних мест не знает.

   -- Плохо. Ну, не знает, так ночевать надо здесь: благо вода и корм для лошадей есть, а вот и несколько деревьев, следовательно и дрова есть.

   Я повел свою лошадь к ручью. Странная вещь, вот уже третий день лошадь моя стала спотыкаться на каждом шагу, точно слепая.

   -- Да она и есть слепая,-- говорит П. Н. Осматриваем и убеждаемся, что несчастная лошадь действительно слепая.

   Тянем ее к деревьям, где корм, и там в овраге устраиваемся.

   Все устройство заключается, впрочем, в том, что мы рубим ножами ветви, ломаем их руками, собираем сухостой и разводим костер. Лошадь выпускаем на поляну, она жадно ест сухую траву. П. Н. пригнулся и ищет голубицу. Уже почти сухая, сморщенная голубица все-таки пища и лучше, чем ничего. Несколько ягод съел и я, но я не любил их никогда и теперь не люблю.

   Да и не хочется есть -- ни есть, ни пить. Я очень устал. Вот разгорелся костер, тепло, сидишь и хорошо. Я так устал, что даже рад наступившей темноте: на законном основании можно сесть и не идти дальше. По горам трудно ходить: воздух разреженный, и тут еще эти леденящие вихри. Как-то H. E.?

   Шесть часов, но уже совершенно темно.

   Там из вулкана все еще клубятся темные тучи: курятся. Ветер рвет и мечет, и нет от него спасенья. Огонь, и искры, и дым бьют то в лицо, то летят в противоположную сторону и опять бешено возвращаются к нам.

   Все темнее, и дрожь пробегает по телу,

   -- П. Н., лошадь бы привязать.

   -- Пусть поест,-- куда она уйдет, несчастная, слепая.

   И П. Н. ложится, ложится и старик, я принимаю на себя караул.

   Пошел к лошади,-- жадно ест. Пусть поест, часа через два привяжу.

   Хуже всего, что папиросы вышли.

   Долго ждать до света. Смотрю на часы: половина седьмого. Полчаса всего прошло с тех пор, как эти заснули.

   Что-то делает H. E.? Может быть, где-нибудь, как и я, сидит теперь. Но там нет ни воды, ни дров. Воды им и не нужно, так как согласно уговору лошадей Сапаги должен был отвести в лагерь. А без дров трудно им будет, если опоздают. Плохо я рассчитал время -- в этих горах изменил глазомер.

   Что-то мокрое?! Дождь? Это нехорошо, надо будить.

   Проснулись, пошли, сломали две молодые лиственницы и устроили род шалаша. Легли и опять заснули оба.

   Дождь свободно проходит сквозь шатер и мочит нас. Вода понемногу пропитывает окружающую вечнозеленую траву, протекает мелкими струйками под намокшие пальто, сапоги, шапки -- уже мокры шея и руки, а резкий ветер сильнеет, и не перестает дрожь, несмотря на костер.

   Нет, надо идти хоть сучья ломать. Надо, но нет охоты шевельнуть пальцем: словно нет меня, я отделен от себя, и теперь я другой, уже непосильный для себя груз. Этот груз с неимоверным усилием, а все-таки подвигаю кое-как ближе к огню. Лицу жарко и ногам жарко, кажется, сожгу себе сапоги. Но спине все-таки холодно. Лошадь надо бы привязать. Ах, это П. Н., он идет за лошадью, ну спасибо, а то я устал.

   Все это уже сон -- я, согнувшись перед костром, сплю.

   Просыпаюсь от нестерпимого холода. Дождь как из ведра, костер почти потух, смотрю на часы; десять часов.

   -- П. Н., П., вставайте же, пропадаем все.

   -- Голова болит.

   -- Будите проводника, идем в лес и за лошадью.

   Встаем, идем, но лошади не видно.

   -- Легла,-- говорит П. Н.,-- не найти теперь.

   Наломали сучьев, кое-как развели опять костер. Перестал было дождь, и вдруг пошел снег. Кто-то воет. Это проводник?!

   П. Н. смущенно слушает.

   -- Что он говорит? -- спрашиваю я.

   -- Говорит, что дракон очень сердится, и он боится, что мы пропадем, потому что пошел снег. А снег пошел, он не остановится -- это зима -- и завтра будет столько снегу, что если мы и вытерпим, то все равно пропадем без дорог.

   -- Скажите ему, что во сне приходил ко мне дракон и сказал, что если я отдам ему лошадь свою, то он перестанет сердиться.

   Проводник быстро, оживленно спрашивает: что я ответил?

   -- Я сказал, что я согласен.

   Старик удовлетворенно кивал головой. Через несколько минут снег перестал, и над нами совершенно чистое небо.

   Старик радостно говорит:

   -- Дракон перестал сердиться.

   Костер ярко горит. Но опять туча и дождь. Старик убежденно говорит, что теперь скоро все пройдет, потому дракон умилостивлен.

   Оба, П. Н. и проводник, лежа чуть не в луже, засыпают.

   Туча проходит, небо звездное, но дождь идет. Ветер еще, кажется, злее и ножами режет тело и руки, и дым летит в лицо. Часть земли из-под костра освобождается; я ногами отгребаю пепел и ложусь: сухо и тепло. Разбудив П. Н. на дежурство, я моментально засыпаю.

   Я открываю глаза. Час ночи. Костер ярко горит. П. Н. и проводник не спят. Вызвездило и ясно, хотя темно. Небо усыпано звездами. Большая Медведица так близка к горизонту, что кажется рукой достанешь.

   Еще пять часов до дня. Начинает просыхать понемногу.

   Старик совсем повеселел.

   -- Дракон спит.

   Но ветер надоедливый нагло рвет и мечет по-прежнему.

   Покурить хорошо бы, но есть и пить не хочется.

   А все-таки истоки всех трех рек исследованы.

   Но само озеро только красивая игрушка и ничему в деле улучшения судоходства помочь не может... Теперь это ясно, как день.

   Я вспоминаю Тартарена, когда он в отчаянии кричал:

   -- Алла, алла, а Магомет старый плут, и весь Восток и все девы Востока не стоят ослиного уха!

   Я прибавляю:

   -- И леса его, и золото его, которых у нас в Сибири во сто раз больше, и все богатства, которых у нас на Алтае во сто раз больше, ничего не стоят в Корее.

   Остается одна чистая наука: да здравствует она!

   Пойти посмотреть лошадь. Нигде не видно ее. Где-то возле леса резкое кошачье мяуканье. Наконец и я если не вижу, то слышу господина. А может быть, где-нибудь в этих кустах уже крадется барс.

   Нет, лучше идти к костру. Вот хорошее дерево, начну ножом рубить его, часа на два работы -- согреюсь, и время пройдет.

   -- Кто идет?

   -- Вы что тут делаете? -- спрашивает П. Н.

   -- Да вот дерево рублю.

   -- Давайте нож, идите спать, я больше не буду спать...

   -- Да у вас голова болит?

   -- Прошла.

   -- А у меня горло прошло,-- говорю я,-- ну, спасибо, рубите...

   "Хорошо бы дома в теплой кровати теперь",-- думаю я и с отвращением сажусь, как приговоренный, в свою тюрьму: с одной стороны, пламя в лицо, с другой -- ветер с ножами, мокрая земля, мокрое платье -- насквозь мокрое.

   Все это пустяки, одна ночь, и перед нансеновскими испытаниями[1] стыдно и говорить об этом.

   Измучен, устал, сколько впереди еще... И ни заслуг, ни славы... Нет, что-то есть... есть... есть... что же? А, Сунгари и выясненный вопрос истоков... По новой дороге пойдем, где не была еще нога европейца, да и здесь, в этих дебрях, не была, у этих мнимых щелей впервые тоже стоит человек.

   Пусть сердится дракон, тайна вырвана у него.