30 сентября
На Пектусан!
Выступили в шесть часов, как раз в тот момент, когда солнце собиралось всходить. Мы остановили лошадей на пригорке и видели всю волшебную панораму этого восхода.
К востоку, на необъятном пространстве, громоздятся горы. Все эти горы подернуты синей прозрачной занавеской. Сквозь нее уже виден розовый отблеск поднимающегося солнца.
Все еще в полусвете, но Пектусан уже в лучах и, весь прозрачный, горит пурпуром. Здесь можно определить относительную высоту каждой горы по очереди их освещения восходящим солнцем.
Вот осветились еще две и обе кроваво-фиолетовые. У каждой горы свое одеяние, и только царь гор -- Пектусан -- в пурпурной мантии. Но парад скоро кончается -- убраны нарядные костюмы первых лучей, и освещенный полным солнцем Пектусан уже выглядит опять неказисто: серо-грязный, с полосами в оврагах белого снега. Та же мягкость форм, что и в остальных корейских горах, и нет нависших грозных скал Кавказа. С виду так же мирно и спокойно, как и все предыдущее.
Напротив, гораздо красивее Пектусана хотя бы эта длинная гора, вершина которой представляет из себя профиль покойника-богатыря. Вот лоб, немного широкий нос, острый рот, грудь в латах, ноги. С боку шлем. Или вот священная гора -- туловище без головы -- луч Пектусана.
Даже Малый Пектусан интереснее, потому что его коническая фигура видна сразу, тогда как здесь, у подножья, Пектусан долго производит впечатление чего-то широкого и расползшегося.
Таким образом, первое короткое, но очень сильное, совершенно своеобразное впечатление быстро сменяется прозой чего-то обыкновенного и даже мизерного.
Равнодушные, мы поднимаемся выше.
Лес редеет. Исчезла и изумрудно-зеленая жесткая травка, одна в желтой осени не побитая еще морозом. Вот пошли мхи, ковры из мхов, по которым беззвучно ступают ноги лошадей, оставляя вечный след. От колес прежней, 1894 года, экспедиции след совершенно свежий и теперь.
Как красивы эти ковры мхов: изумрудно-серые, темно-красные, нежно-лиловые, затканные серым и белым жемчугом. Перо не опишет их красоты, не передаст фотография; нужна кисть, ия вспоминаю К. А. Коровина, его прекрасную картину архангельской тундры с иными, чем эти, мхами.
Все выше и выше. Нет деревьев, нет мхов: мелкий пемзовый серый песок, да изредка там и сям мелкорослая березка.
Иногда поднимается ветер, подхватывает этот мелкий песок и бросает его в лицо. Лицу, рукам больно.
Больно и глазам, так как песок этот ест глаза и вызывает воспаление век.
С лошади -- впечатление морского песка, но при более близком рассматривании это что-то совершенно особенное: там, на берегу моря, и видно, что работало море, здесь же работал огонь. Здесь характер песка легкий, перегорелый, между тем как море, не изменяя естества, только шлифует песок. Здесь химическая, там, у моря, только механическая переработка. Преобладающий цвет здешнего песку грязно-серый.
Этим пемзовым песком засыпано все. Ветер и вода свободно переносят его с места на место, и поэтому вся поверхность изрыта буграми и оврагами.
В одном из таких оврагов, где не было воды, но был снег, перемешанный с пемзой, мы остановились и стали готовиться к предстоящему подъему на вершину.
Развязываются: лодка, геодезические, астрономические инструменты, веревки, лот для промерки глубины озера. На привезенных с собой дровах кипятится чай, разогреваются консервы гороховой похлебки. Сторожей в лагере остается довольно много, так как корейцы, привезшие груз, ждут обратного, который освободится после подъема. Обратно я отправляю все палатки, часть инструментов, часть вещей.
Напились чаю и тронулись на вершину.
Посреди перевала оглядываюсь -- идут за нами и все девять наших корейцев, оставленных сторожить лагерь.
Оказывается, они, увидев дымок на месте нашего последнего ночлега, решили, что это хунхузы, и пошли, бросив наших и своих лошадей.
Они подошли и горько сетуют на меня, зачем я тогда тех двух хунхузов не убил или не арестовал.
- Да ведь они не хунхузы.
- Они хунхузы. Если бы они были местные жители, они знали бы по-корейски название Шадарен (селение у верховьев притока Ялу, куда мы пойдем), а они знали только китайское "Маньон". А между тем сорок хунхузов теперь есть в лесах,-- они пойдут и скажут им, уже сказали, что горит то костер хунхузов, и мы все заперты теперь на Пектусане, как мыши в ловушке.
- Что могут делать сорок человек в это время года в лесу? что они есть будут: зима подходит, дожди, снег, где спать будут?
- Мы всю правду вам расскажем, и вы узнаете, что им делать. Весной шайка в двадцать три хунхуза поймала двух корейцев и отвела в одну, здесь недалеко, китайскую фанзу. Там их пытали, и они сознались, что у них дома деньги есть. Одного хотели задержать, а другого отпустить, но оба были из разных деревень. Тогда хозяин фанзы поручился, что корейцы заплатят по пятьсот лан каждый. Их отпустили. Поймали их в четвертую луну, а долг обещали отдать в седьмую, теперь восьмая кончается, а те долг все не отдают. Вот хунхузы и не уходят, все дожидаются и хотят мстить всем корейцам. В этом году уже было нападение на Тяпнэ, и все на месяц убегали. А теперь мы пойдем домой, и хунхузы нас схватят.
- Откуда же хунхузы знают, что вы пойдете домой, а не с нами?
- Они все знают: они, наверно, и теперь видят и слышат, что говорим мы. И хунхузы нас убьют, а потом дадут знать в Шадарен, там хунхузов еще больше, и те вас убьют.
- Так что лучше всего назад с вами, на Тяпнэ?
- Э-ге, э-ге,-- радостно закивали корейцы.
Смотрю на них, и невыразимо жаль их за те страдания, которые причиняет им их мучительный, унизительный страх.
Надо заметить, что и за нами идти не радость им. Ведь там, на этой святой горе, в спрятанном от всех озере, живет суровый дракон, суровый и страшный: то он гремит, то облаком взлетает, то посылает такой ветер, что стоять нельзя. Стоит только рассердить его, так и не то сделает. А такого дикого, своевольного и сам не знаешь, как рассердишь. Наши корейцы стоят совершенно растерянные.
Кончили тем, что В. В. (китайский переводчик
Кончили тем, что В. В. (китайский переводчик} и маленький кореец идут с ними обратно. Маленький кореец в европейском платье, а издали это все равно, что русский, а В. В. свой человек для хунхузов. Успокоились корейцы и пошли назад.
В зависимости от ограниченности наших припасов -- и необходимость, следовательно, все закончить в день-два; работа разделена между H. E. и мною. Он с И. А., Бибиком, Бесединым, Хаповым и Сапаги спускаются к озеру. Я, поднявшись на вершину, обхожу ее до места предполагаемого истока Ялу (Амнока-ган) и Сунгари, а к вечеру мы все собираемся в лагере.
Мы разлучаемся: H. E. со своей партией и двумя вьючными лошадьми идет налево, я, П. Н. и проводник -- направо, H. E. таким образом пошел к западу, я -- к востоку.
Почти до самой вершины Пектусана я ехал на лошади.
Затруднения были только в овражках, где лежал плотный примерзший снег. По этому снегу скользит нога и лошади и человека и легко упасть.
В одном месте, у самой вершины, я неосторожно заехал с лошадью на такой ледяной откос. Осматриваясь, куда дальше ехать, я оглянулся назад, и кровь застыла в жилах. Поднимаясь, я не замечал высоты, но теперь, глядя вниз, я решительно не понимал, как держалась лошадь, да еще со мной над всеми этими обрывами, которые мы, поднимаясь, обходили и которые теперь зияющими безднами стерегут мою лошадь и меня там, внизу.
Прежде всего я соскочил с лошади, но тут же поскользнулся и поехал было вниз,-- если бы не повод, за который я держался, то далеко бы уехал я и хорошо если б отделался только ушибами и даже поломами костей.
Попробовал было я поворотить назад лошадь -- скользит. Попробовал было я снять сапоги и босиком пройти -- тоже нельзя. Тогда прибегли к последнему средству: проводник и П. Н. с той стороны оврага, я -- с этой принялись рыть траншею, потратив на эту работу около часа.
Но вот, наконец, и верх, и весь грозный Пектусан с иззубренным жерлом своего кратера сразу открылся.
Картина, развернувшаяся пред нами, была поразительная, захватывающая, ошеломляющая. Там, внизу, на отвесной глубине полуторы тысячи футов сверкало зеленое версты на две озеро. Как самый лучший изумруд сверкало это зеленое, прозрачное, чудное озеро, все окруженное черными иззубренными замками или развалинами этих замков. Темные, закоптелые стены снизу поднимались отвесно вверх и причудливыми громадными иззубринами окружали кратер.
Какая-то чарующая там на озере безмятежная тишина. Какая-то иная совсем жизнь там.
Очень сильное впечатление именно жизни.
Кажется, вот-вот выйдут все эти живущие там, внизу, из своих замков, в каких-то нарядных костюмах, раздастся музыка, поплывут нарядные лодки, и начнется какая-то забытая, как сказка, как сон, иная жизнь.
И в то же время сознание, что этот уголок земли -- смерть, полная смерть, где на берегу того озера Стрельбицкий нашел из органического мира только кость, вероятно занесенную мимо летевшей птицей.
Смерть! Сам вулкан умер здесь, и это прозрачное озеро -- только его чудная могила, эти черные отвесные, копотью, как трауром, покрытые бастионы -- стены этой могилы...
И стоят они грозные, охраняя тайну могилы. Я устал смотреть туда, вниз, и любуюсь причудливыми выступами скал, окружающих кратер.
Вот гигант-медведь опустил свою большую голову и притих. Вот башня с остроконечным шпицем. А вот на скале чудное и нежное, как мечта, изваяние женщины. Одной рукой она оперлась о край и заглядывает туда, вниз, где озеро. В этой фигуре и покой веков и свежесть мгновенья. Словно задумалась она, охваченная сожалением, сомнением, колебанием, и так и осталась в этом таинственном уголке не вполне еще сотворенного мира.
Что-то словно дымится там, внизу, как будто заметалось вдруг озеро, вздрогнуло и зарябило, и с каким-то страшным ревом уже приближается сюда это что-то.
-- К земле, к земле лицом,-- кричит проводник.
Я пригибаюсь, но все-таки смотрю, пока можно: прямо со дна озера летит вверх облако, в котором все; и мелкие камни, и пыль, и пары, которые там, на озере, как в закипевшем вдруг котле пробежали по его поверхности. Нас обдало этим страшным паром-песком. А через мгновение еще и нежное, белое облако уже высоко над потухшим кратером поднялось в небо в причудливой форме фантастического змея. Старик проводник поднял было глаза к облаку и сейчас же, опустив голову, сложив руки, начал качаться.
-- Что такое?
Проводник вскользь, угрюмо бросил несколько слов.
-- Молится,-- перевел мне П. Н.,-- говорит, дракон это, не надо смотреть и лучше уйти. Рассердится -- худо будет.
-- Скажите ему, что я очень извиняюсь перед драконом, но мне необходимо снять фотографию с его дворца.
Старик кончил молиться, успокоился, покорно развел руками и сказал:
-- Дракон милостив к русским,-- у них счастье, а нас, корейцев, он убил бы за это. Но и русские приносили жертвы,-- тот, который был с баранами, зарезал здесь одного барана.
-- Скажите ему, что у нас не приносят жертв.
-- Здесь дракона законы.
И опять все тихо кругом. Сверкает озеро в глубине, а кругом необъятная, сколько глаз хватит, золотистая даль лиственничных лесов, а еще выше -- и над этой желтой далью, и над белым Пектусаном -- безоблачная лазурь неба, голубого, как бирюза, сверкающего и еще более голубого от позолоты желтой дали лесов.
И опять смотришь вниз, туда, где сверкает это волшебное зеленое озеро. И опять очарование, ощущение заколдованной жизни. И новый страшный вихрь.
Сделав нужные работы, определив положение кажущейся вдали расщелины, откуда вытекает, по словам туземцев, приток Сунгари, я занялся выяснением истоков двух других рек: Тумангана и Амнокагана.
С этой высоты видно все, как на ладони. Здесь водораздел всех этих трех рек: к западу Амнока, к востоку Туманган, к северу и северо-востоку Сунгари. Мне видны все овраги Амноки. Я уже видел их снизу, и все они сухие.
Такие же овраги идут по направлению и к Тумангану -- тоже сухие.
Таким образом вне сомнения, что истоки Тумангана и Амноки не имеют никакого непосредственного сношения с озером.
Остается дело за истоками Сунгари.
Мы отправляемся к той части Пектусана, на северо-восток, хде видна эта как будто расщелина.
Уже час дня.
-- И зачем идем, когда я говорю вам, что там щель,-- ворчит проводник.
-- Он сам видел ее? -- спрашиваю я П. Н.
Он сам не видел, но товарищи охотники были в том китайском лесу и видели, как сверху падает вода из глубокой и высокой щели.
-- Надо идти,-- говорю я.
Мы идем. Новые, периодичные, минут через пять, вихри все более и более сильные, от которых вздрагивает земля.
Иногда, когда мы идем, под нами слышится гул пустоты.
Мы идем до щели три часа, все время любуясь озером и видами, снимая фотографии и делая засечки на новые открывшиеся места.
Вот последний подъем, и там должна открыться щель: сердце бьется от усиленного подъема, от напряженного ожидания, лошадь давно оставлена с проводником, который, спустившись вниз, ведет ее и едва виден.
Щели нет...
Такой же грозный и неприступный бастион и здесь; в углублении, как и везде. Отсюда виден весь Пектусан, и везде все шире обнаженная и неприступная стена. Я смотрю в бинокль и вижу внизу под нами, где идет наш проводник с лошадью, воду. Щели нет, но вода есть. Где, на какой высоте ее источник? Чтоб узнать, надо спуститься. Нам предстоит очень тяжелый спуск вниз по карнизу одного из крыльев этого гигантского бастиона, чтоб найти начало источника. Лучше не смотреть ни вверх, ни вниз, лучше бы и совсем не спускаться.
Свободное копирование
