У меня был десятый класс, надо было готовиться к экзаменам. Кроме того, уже не давала покоя мечта об университете на Ленинских горах. В дневнике я программировала себя, к сожалению, на провал. Я тогда не подозревала о материальности слова и мысли. Да это было бы дико в те годы рассуждать о материальности идеи. Поэтому и в Бога никто не верил, что он был духовностью, а не сущностью, которую можно было увидеть, взять за руку.
«16 октября 1971 г. …МГУ – чудесный дворец… Я бы хотела учиться именно здесь. Но что из этого получится?.. Сбудется ли?
Если не удастся поступить, поеду на комсомольскую ударную стройку. Может быть, в Набережные Челны…
В Москве обязательно постараюсь задержаться, чтобы побывать в музеях, на ВДНХ».
Кто теперь помнит эти Набережные Челны? Зачем я о них думала, если всерьёз даже не собиралась ни на какие стройки ехать? Не чувствовала в себе достаточно знаний, чтобы выдержать вступительные экзамены. Готовила себе красивые дела на будущее.
«22 января 1972 г. …Я ужасно отсталый человек. Да, я ничтожно мало знаю… Я со своими знаниями никуда не поступлю. Тем более, в МГУ. Ну ладно, мне придётся больше надеяться на случай, нежели на знания. Я не боюсь конкурса, боюсь экзаменов…».
Сама себя зомбировала но в глубине души понимала, что поступать обязательно надо пытаться. Как хорошо, что мне не хватило смелости уехать в никуда, на «ударные» стройки. Я не представляла себе тогда жизни без Москвы. И была-то я там всего один разочек, и то проездом. Сразу после пятого класса.
Мы с отцом поехали в Псков к его двоюродному брату Серафиму. Это была хорошая затея отвезти меня в гости и показать старинный русский город. Но ещё лучше было здесь то, что я могла посмотреть Москву!
О! Как будто я попала в чудесную страну. Мне казалось, что, гуляя по брусчатке Красной площади, я словно ступила в те многочисленные открытки с видами Москвы, которые продавали к праздникам. Нет, москвичам никогда не понять той девочки из провинции, которая видела столицу только в сером цвете кинохроники да на красочных рисованных открытках к 7 ноября. Моему восторгу не было конца. У меня, маленькой девочки, от стука моих шагов по камням Красной площади за спиной, как флаги на ветру, полыхали крылья! Пусть их никто не видел, но я-то их чувствовала.
И совсем, как в какой-то книжке про равенство, братство и вечную дружбу всех детей, по площади разгуливали отрядами в красивых форменных костюмах и разноцветных «испанках» эти же самые дети: с жёлтой кожей и отливающими бронзой волосами, чернокожие и курчавые африканцы, были здесь и арабы, узбеки, грузины… Я попала тогда в самую настоящую кипучую историческую действительность. Чего никогда в моём маленьком захолустном Калаче я бы не увидела.
И так мы тогда с папой загулялись по столице, что едва не опоздали на свой поезд. Мы с ним едва вскочили в последний уплывающий, плавно покачивающийся, вагон. Наверное, отцу не хотелось лишать меня той недолгой радости, которой я захлебнулась, шагая по московской земле.
Я гораздо охотнее занималась общественной работой, чем учила уроки. И, конечно, имела понятие о пробелах в своём образовании. Но надо было попробовать пройти весь ритуал поступления в Московский университет, чтобы иметь возможность оценить свои силы, впитать в себя всю атмосферу тех волнений, которые при этом неизбежны, и получить опыт.
Увы, всему приходит конец. Как-то резко для меня закончилась и моя «Юниана». После выпускных экзаменов и прощального бала уехала я в Москву и потом уже совсем покинула свой городок. И началась другая жизнь.
Только через год или даже два я узнала от библиотекаря нашей школы Марии Терентьевны Угнивенко, что меня стали искать какие-то корреспонденты то ли из области, то ли из Москвы, чтобы написать о «Юниане». Но все лавры достались ей, поскольку редколлегия школьной газеты всегда базировалась в библиотеке, и Мария Терентьевна нам всегда во всём помогала. Конечно, это была её работа, и хотелось, чтобы «Юниану» не закрывали, вели бы дальше. Тут мне уже ничего не известно. Я приходила поначалу в школу, а потом со временем стала думать, что мои посещения не очень нужны. Да и были они редкими, раз в год, когда я приезжала к родителям летом. А потом уже моя взрослая жизнь сама перечеркнула все мои юношеские старания.
Тридцать лет спустя, когда умерла моя мама, и все соседи из близлежащих домов и улиц приходили её поминать, я среди старушек увидела молодую, но уже, увы, далеко не юную, женщину.
– Катя, ты меня узнаёшь? – спросила она.
Оказалось, это была одна из моих самых активных юниановок, Оля Гребенникова. Жизнь у неё сложилась совсем не по моим представлениям, какие были у меня в юношеские годы. Ничто не напоминало уже о том, что эта женщина когда-то писала неплохие стихи и заметки в газету. Моя «Юниана» в её лице окончательно испарилась. Думаю, что и у других профессии не оказались близкими к журналистике. Но то, как Оля меня радостно приветствовала, как искренне она соболезновала моему горю, я думаю, было ещё и отголоском доброй памяти о нашем юношеском увлечении.
Свободное копирование
