Ильинка - 2

 И если продолжать описание окрестностей прекрасного сельца Ильинка, то могу сказать со всей ответственностью, что более уютного и удобного места для жилья в деревне я и не встречала. Где это вы ещё увидите и горы, и леса, и степь, и луг, и реку так близко по соседству. Жаль, что горнолыжный спорт не внедрился в нашей среднерусской полосе. Я бывала в Алма-Ате в предгорьях, где лихо скатывались начинающие лыжники. В Ильинке горы не хуже тянь-шаньских предгорий. Откуда они там взялись? Нам ещё в школе говорили, что это отроги Средне-Русской возвышенности, что когда-то давно-давно на том месте было первозданное море, потом горы, а теперь вот они почти разрушились, не растут, а убывают. Мы находили на этих горах разные морские окаменелости, но чаще всего это был «чёртов палец» – такая палочка из кремния, похожая на окаменевшую иголку дикобраза, только короткую. Что с ним дальше делать, никто не знал. Я оставляла себе на память, складывала в коробочку из-под леденцов, как летний трофей. Там же лежали ракушки и улитки, найденные возле речки, красивые камешки, осколки гранита.

 Откуда на таких невысоких горах козьи тропы? Всё очень просто: козы – домашние, которых всегда было во множестве только у одной бабы Оксаны. Она их сама и пасла по этим горам. Эта баба Оксана была похожа на цыганку. И если бы у неё нашлась публика, то наверняка она бы себя проявила как-то интересно. А так она одиноко бродила по горам со своим посохом и разговаривала с козами, чтобы не отучиться говорить.

 Проблема общения в Ильинке была не только у неё, она, как мне кажется, была у всех. Дома стояли на некотором расстоянии друг от друга, что не способствовало тесным соседским отношениям. Но не в этом была причина молчаливости ильинцев. Все они вынуждены были жить своим огородом и двором. Тут пустые беседы разводить не будешь. За хозяйством надо ухаживать. И этой «многоотраслевой» работой не были обделены и мы, городские дети городских детей наших бабушки и деда. Порою, эта работа превращалась в тяжелую повинность, которая портила моё пребывание в таком замечательном и благословенном месте. Это я теперь понимаю, что в городе нас не могли приучить к труду, который требовался в деревне. И понимаю, что дед и бабушка своих детей растили в работе и заботах о семействе, которое было многочисленным, также и нас настраивали. Как же иначе прокормиться? Корове надо каждый день рвать мешками свежую траву, огород надо поливать, иначе засохнут помидоры, огурцы, капуста, двор надо мести, цветы пропалывать, падалицы собирать, вишни рвать. Бесконечные обязанности отравляли жизнь, я «качала» права:

 – Я приехала отдыхать, а не работать.

 За это мой двоюродный брат, на котором и висела вся подобная работа круглый год, прозвал меня «ленивцем». Николаю доставалось столько труда, что его хватало и на нас с братиком, когда мы приезжали на неделю-другую во время длинных летних каникул. А между тем, ему было столько же лет, сколько и брату Вите, они были ровесниками. Корова, на мой взгляд, была ненасытной обжорой. Нам надо было рвать ей траву утром, в обед и вечером. На лугу рвать было нельзя, дедушка потом всё скашивал на сено, а за кормом надо было ходить далеко на гору, где тянулись колхозные поля с кукурузой, просом и подсолнечником. Тогда, наверное, никаких пестицидов не применяли. Мы так чисто пропалывали посевы, что в химии не было надобности. Рвали колючий и клейкий осот, длиннющие плети полевой берёзки. Это сколько же раз приходилось кланяться до земли, чтобы набить такими сорняками большой «кроповянный» мешок. И не раз в день, а два, а то и три. Если в обед проторчишь на речке, то вечером надо уже два мешка набивать. Таскали мешки на себе, а с горы пускали ко;том, иногда брали с собой нелёгкую тачку на гору, а потом все мешки на неё взгромождали, Николай крепко всё свивал верёвками. Так и тащили, надрываясь. Однажды мне такое рабство надоело, я решила быстро натолкать в мешки кукурузы, ведь это был отличный корм нашей ненасытной корове. Но когда дедушка рассмотрел, какая «трава» попала в коровьи ясли, он строго спросил:

 – Кто кукурузу рвал?

 Николай сразу указал на меня:

 – Наш ленивец.

 Дед ухватил меня за ухо больно-больно, стараясь его открутить, и вопрошал:

 – К чёму? Скажи, к чёму ты чужое накрала?

 Потом мне уже не хотелось быть стахановкой, да и всех я просто ненавидела: и Кольку-ябеду, и деда бездушного, и корову прожорливую, и мешки за их огромные размеры и колючую ткань. С наших травяных десантов удавалось деду копёшку насушить кормов. Он и сам, бедолага, все кусты прочищал, все ложбинки выкашивал, сад за лето раза по три, наверное, скрёб косой – всё корове сено готовил на зиму. Насколько я знаю, покосов ему не выделяли: то ли стар был, и все забыли, когда он в колхозе работал, то ли напряжёнка была с покосами.

 Садился дед в лодку, брал косу и грабли и плыл на другой берег, там, в «лимане», трава росла высокая, в человеческий рост. Дед накашивал столько, что ни в один мешок бы не уместилось, у него была такая специальная сеть, сплетённая из толстой верёвки и натянутая на два полукруга из гибкой лозы, похожих на створки ракушки. В это приспособление он целую копёшку травы закладывал и тащил полем к лодке. «Лиман» – это было такое озерко, то ли остававшееся после половодья, то ли подпитываемое слабыми ключами, иначе не росли бы там огромные вербы, не стояла там бы всё лето вода. Дедушка мой, Иван Кононович, царствие ему небесное, и сам надрывался на работе, и нас не щадил особо. Как же свободно вздохнули мы, когда эту корову продали. Конечно, старикам горе, а нам радость: не надо по горам ходить да берёзку – вьюнок полевой – с колючим осотом собирать.

 Но работы меньше не становилось. Когда созревали вишни, надо было их рвать. Сад вишнёвый большой, вишни старые, огромные. Мы карабкались по стволам и обрывали ягоды, складывая их в передник, приделанный как сумка у кенгуру впереди. И не боялись ни высоты, ни царапин, которых было великое множество и на ногах, и на руках, и даже в таких местах, где их не должно было быть – на спине и животе. Как-то я не захотела карабкаться на дерево и решила наклонить к себе большую и, как мне показалось, крепкую ветку, чтобы стоя босиком на траве обобрать её быстренько. Но ошиблась я и в расчётах, и в силе, с какой тянула к себе ветвь. Она хрустнула и повисла, послушная и беспомощная: рви теперь, сколько хочешь, не напрягаясь. Мне бы хитрее быть, отломить до конца ветку, да и выбросить подальше. А я вишни все обобрала и пошла себе довольная из сада, свой бидончик я наполнила без особого труда. Зато потом, когда дед шёл после меня садом, увидел эту беду. Опять дознание, опять Микола на меня указал, опять больно-больно схватил дедуга за ухо, выворачивая его из гнезда, стал вопрошать:

– К чёму? К чёму таку гилку обломила?

Да разве ж такую науку когда забудешь? Нельзя у деревьев гилки ломать, нельзя воровать в колхозе кукурузу, нельзя ещё много чего было делать постыдного. Крепка наука моего дедушки, на всю жизнь запомнилась!

Вишни, как из автомата, всё больше летели в наши рты, часть падала на землю. Пока нарвёшь ведёрко, полдня пройдёт. А потом же и с земли всё надо было собрать. И так устанешь от этой нудной работы, что уже не хочется ни есть, ни играть. И только речка манила всегда одинаково.

Как это можно было жить без этой тихой, спокойной и такой ласковой речки? Я, наверное, просыпалась раньше остальных внуков. По утрам, когда ещё над водой поднимались еле заметные клубы ночного тумана, речка была ослепительно блестяща от солнечных зайчиков. На прибрежном песке ещё сохранялись отпечатки лисьих следов, а камыши таили в себе все ночные секреты и стояли молчаливые, заговорщицки ожидающие ребятню, которая обязательно соберётся со всего края, чтобы побарахтаться в воде. Но я приходила раньше всех – когда было очень тихо и спокойно. Можно было понаблюдать за стрекозами с огромными стеклянными крыльями, и оттого казавшимися какими-то волшебно сказочными существами. Можно было послушать иволгу в высоких вербах на берегу речки. Можно было и за рыбками у берега смотреть, а ещё лучше – из лодки, которая всегда была тут привязана за колышек.

Но однажды я увидела такое чудо, что забыть его вряд ли когда можно. На камышину, длинную и гибкую, присела птица. То ли она меня не заметила, то ли совсем не испугалась, но опустилась она в двух шагах от меня. Её перья на солнце переливались дивным голубым огнём. Она походила на чудесную райскую птицу, какие бывают только где-нибудь в дальних тропических краях. Такими перьями были украшены индейцы на почтовых марках, которые мы с моими одноклассницами собирали. А тут эта чудесная птица сидела передо мной и только вертела головой. Была она величиной со скворца. Хвост был обычный, не длинный. Она молчала, только оглядывала окрестности, выискивая корм. А я оцепенела, застыла в своём зелёном ситцевом платьице, словно слилась с камышами, боялась даже вздохнуть. Хотя мне хотелось кричать от восторга: такой птицы никто из моих ровесников не видел. По крайней мере, я ни от кого не слышала рассказа о ней. И сама я никогда до того ничего подобного не видевшая: даже в книжках на картинках зимородки были иными. Но это был он, голубой зимородок! Ах, как же мне хотелось, чтобы он хоть одно пёрышко обронил, подарил мне на память!

Теперь, умудрённая многими знаниями и одарённая вереницей счастливых дней, что само по себе есть жизненный опыт, я могу с полной уверенностью сказать, что Бог показал мне мою синюю птицу в виде этого редкостного зимородка, явившегося мне тихим солнечным утром на берегу речки Подгорной.

Птица улетела также стремительно, как и появилась: из ниоткуда в никуда. После мне приходилось видеть разных птиц, к сожалению, всё в неволе для них. Но такого свободного, смелого и независимого зимородка, какого мне довелось увидеть в детстве, я нигде больше не встречала...