После купания в чистых прохладных водах нашей речки вдруг начинаешь чувствовать волчий голод. Как это бабушка с дедушкой всё хорошо знали, как они предусматривали такие наши желания?
Бежишь домой, а возле летней печки, которую дед смастерил в огороде под старой развесистой грушей, бабушка хлопочет: постный борщ, жареных карасей, шкварчащую картошку с салом предлагает. О-о-о! Благословенные были времена! И нечего нам на своих предков обижаться. Сами в труде и мере жили и нас так же растили. И не помню я, чтобы они маялись от ожирения, катаракта кого бы ослепила или ещё какие страшные напасти с ними приключились. Да, правда, вот у деда варикоз был на ногах сильнейший и грыжа в паху. Так это же он, сердешный, от работы надорвался.
И ещё один нудный и непосильный труд был у нас в деревне – полив огорода. Странно то, что у наших деда с бабкой было ещё, кроме нас троих, два внука и три внучки (я не беру во внимание ТышкОвых детей – семьи старшей дочери Натальи и её мужа Тихона, они жили рядом своим огромным табором). Но Галя с Ниной и Валентина с Вовкой и Сергеем так редко бывали у стариков, что на них разве что не молились, когда они появлялись. Их потчевали самой вкусной едой, им дозволялось ничего не делать! Между тем, трое из них были уже почти взрослые, могли бы и потрудиться на благо семейства. Но весь тяжкий труд доставался Николаю и нам с братом. Николай, понятно, он жил со своей матерью Антониной там постоянно, это его двор и его хозяйство, а за что нам такая доля выпала. Мы появлялись в Ильинке обычно только летом, жили одну-две недели и больше не выдерживали. Отец знал про трудовую повинность и надолго нас не оставлял. Но за всё лето набиралось более месяца такой «скотской» жизни. Мне, как девочке, это особенно было трудно.
Все посадки измерялись одной странной по звучанию, но очень точной мерой – кубахами. Это лунки: сколько лунок, столько и кустов помидоров, огурцов, капусты, перца, кабачков… Да всякой всячины на огромном огороде росло огромное количество. Кубах сто помидоров у речки, кубах сто пятьдесят у копанки, да пятьдесят у колодца. Чуть меньше капусты и огурцов. Может, на всю городскую братию и маловато было, но нам поливать хватало вдоволь. И в каждую кубаху по полведра воды надо влить. Кто может посчитать, сколько мы перетаскали на своих ещё некрепких руках десятилитровых вёдер с речной и ключевой водой. Воды из речки перетаскали мы втроём столько, что, наверное, глубокий омут перед дедовским огородом мелел за лето, а на моих руках мозоли не сходили даже и зимой. А когда мать Николая задерживалась на ферме, то мы поливали и возле копанки, и возле колодца, а этого тоже было немало. Старались успеть ещё и в речке искупнуться: после полива мы так вымокали и пачкались, что необходимо было отмыться от песка и чернозёма. А после же хотелось и «на кино» успеть. Это кино было нашим мечтанием и развлечением вожделенным. За пять копеек можно было смотреть всё, что «кинщик» привозил. Клуб был, кажется, из старой конюшни организован. Мы сидели на простых лавках, тут же позади, жужжал аппарат, вместо экрана – белёная мелом стена. Как часть закончится – перерыв, другая – ещё перерыв. Так до полуночи и смотрели мы обычный полуторачасовой фильм. Домой возвращались, когда ни зги не видно, а идти мимо кладбища.
Но странное дело, никто этого кладбища не боялся, и никто этим кладбищем никого не пугал. Это место было, как будто задний двор при каждом дворе, этакий потаённый угол, куда до поры до времени хозяин не наведывается, потому что нет ему надобности, но где, между тем, своя жизнь идёт: чирикают воробьи, осыпаются листья с клёна и растущего за соседским плетнём карагача, пауки ткут свои тенёта, стараясь поймать в них какую-нибудь зазевавшуюся осу.
Такое степенное понимание неизбежности окончания жизненных всех дорог заслуживает особого уважения. Я, сколько помню, приезжая погостить в Ильинку к дедушке Ване и бабушке Тане, имела место для ночёвки в самой маленькой комнатке, называемой кимнАтой. Это было самое крайнее к улице окошко, а улица была и не улицей вовсе, а границей между хатами и кладбищем. И ни разу не то, чтобы страх какой появился, а и мысли не обозначилось даже в голове, что за домом лежат мертвецы. О них так никто и думать не мог. Это были свои родные люди, которые больше не живут с нами, а лежат себе под горой и отдыхают от трудов праведных. И никаких «чудес» там не происходило, филин не кричал, оборотень не появлялся, ведьмы не колдовали. Да и некому было это выдумывать. Ничего ильинцы о потустороннем мире не знали: книг читали мало, да и то все правильные, газету выписывали только районную и «Сельскую жизнь», в которых о «мертвяках» почти не пишут, радио провели поздно, электричества тоже долго не было, а о телевизорах в наше время там никто и не помышлял.
Так на кладбище, то ли оттого, что редко кого «ховали», то ли оттого, что все были родня друг другу, образовался этот большой общий «двор» вечного покоя. И, наверное, благодаря этому простому тихому сельскому погосту, в Ильинке имелось то главное равновесие между жизнью и смертью: и жизнью дорожили, и умирать не боялись; и на белом свете старались, торопились переделать всю отмерянную каждому часть работы, и на тот свет не сильно спешили.
Свободное копирование
