Счастливое детство - 1

СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО

У любого детства время прекрасно беспечностью, которая редко заканчивается печалью науки и горечью опыта. Только в детстве мы имеем огромный запас времени: «Пусть все умирают – это они не смогли стать бессмертными, а я уж точно смогу, и буду жить вечно». Неисчерпаемость и сбываемость самых невероятных планов: «Вот вырасту, всё у меня будет, всего я достигну» – бывает тоже только в детстве. И никакой общечеловеческий опыт тут нам не указ, и никаких преград у нас нет и быть не может. Прекрасно время именно этими максималистскими планами и мечтаниями. Я никогда не могла представить себе, глядя на матовую луну, словно прорисованную мелом в линяло-синеватом закатном небе, что когда-нибудь она останется, а меня не будет. Как же это она будет висеть в недосягаемой вышине без меня? Такого быть никогда не может. И эта яростная убеждённость в собственном бессмертии потом в жизни мне очень помогала преодолевать множество невзгод. Уверенность в том, что я сама достигну всего, чего захочу, никогда не давала мне повода к чёрной зависти. Убеждённость в том, что всего надо достигать своим умом и трудом, никогда не вызывала во мне чувства неблагодарности к моим родителям: за то, что они мне не смогли дать обеспеченного счастливого детства.

Тёть Майя, Ленкина мама, работала библиотекарем в клубе Зэ-Зэ – Заготзерно. Она делала «монтаж». На большой лист толстой синей бумаги наклеивала картинки, вырезанные из «Огонька», «Смены», «Работницы» и «Здоровья» – самых читаемых советских журналов. На цветных фотографиях смеялись девчонки с огромными воздушными бантами, конопатый пацан запускал модель планера, пионеры отдавали салют портрету любимого вождя, школьники сидели за партами, и малыш делал свои первые шаги навстречу улыбающейся матери. Тёть Майя макала толстые плакатные перья в тушь и старательно выводила: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!». Это она для работы своей такая добрая и умилённая. Когда Ленка ушла с нами в зимний ещё лес на закате дня, тётька Майка лупцевала её своими босоножками. Это какое же счастливое детство она своей дочке предлагала? Мои родители ни о каком счастливом детстве даже и не подозревали, они понятия не имели, что я должна расти счастливой, в огромных белых бантах и ездить в пионерский лагерь Артек – только таким своё детское счастье я и представляла. А моя мама вместо дорогих воздушных, как облака, бантов, покупала мне пятьдесят-семьдесят сантиметров капроновой ленты, за которой я сама должна была ухаживать: стирать, сушить в полотенце, а потом и сама завязывать себе жиденькие хвостики.

Уже в наше время известная красавица – мисс Вселенная – Оксана Фёдорова сказала, бесконечно гордясь, совсем недавно:

– Вот на мне платье от Версаче. Такое всего одно во всём мире.

Во времена моего детства никто ещё ни Оксану не знал – она и не родилась в то время, ни Версаче не был так знаменит, да и я понятия о высокой моде, как и все в нашем Калаче, не имела, но платьица у меня были единственные в мире. Таких «моделей» больше ни у кого не было.

 Платьица шили мне только у Алексеевны и только из ситчика или сатина, которые к концу лета становились, как выжженный на солнце пригорок: ни рисунка, ни цвета определить нельзя. Было у меня одно нарядное платье из штапеля, чтобы пойти «между людей», как говаривала мама, – в магазин, в кино, в библиотеку, к врачу. Его шила уже баба Миля, а баба Миля шила получше и подороже, чем Алексеевна. Алексеевна брала рубль, а Миля рубль двадцать. На беленьком поле скакали детские лошадки, катились огромные мячи в полоску и валялись дудочки – такой был узор моего нарядного платьица, зато к горловинке, как у взрослых, Миля приделала чёрный бант из панбархата. О, это было что-то! Как только после первой стирки этот бант полинял, и на платье остались чёрные разводы, мама сказала сердито:

– Лучше бы я к Алексеевне отнесла. Эта Миля что ни придумает! – И тут же достала своё жёлтенькое ситцевое платье, только что сшитое у Мили, и отпорола от горловины такой же точно, как и на моём платье, бант. Как видно, у Мили фантазии всего и хватало, вот на эти чёрные панбархатные бантики.

В пионерские лагеря меня никогда не посылали, средств не было ни на путёвку, ни на чемоданчик с вещами. Ведь не поедешь в лагерь в ветхом и вылинявшем платьице, и в форме всё время там не будешь париться. А об Артеке мои родители и не знали вовсе. Я же всё своё детство буквально бредила этим лагерем. Отгадывала все викторины и за весь класс посылала ответы в «Пионерскую правду» на «Турнир смекалистых», потому что первый приз был путёвка Артек. Потом стала писать рассказы на радио в «Пионерскую зорьку», чтобы попасть на слёт юнкоров, который проводили тоже в Артеке.

В общем, за своё детство я никому не могла сказать спасибо: счастливым, как на «монтаже» у тёть Майи, оно не было. Мы с братиком росли как саженцы, опущенные в каменистую почву. Боролись за каждую капельку живительной водицы, хотя солнышка было с избытком. И не понимали, что солнышко – это сама жизнь, а живительная водица – всё, что требовалось для жизни: еда, сладости, игрушки, книжки, красивая одежда, музыка, путешествия. А этого никогда не было вволю, а то и вообще не предлагалось. У Ленки же всего было вдосталь. У неё даже кукла была из целлулоида с «настоящими» волосами и закрывающимися глазами, с подвижными руками и ногами. Моя же кукла Грунька была сшита из ткани и набита опилками, с лысой пластмассовой головой и нарисованными синими глазами. Свою красавицу-куклу Ленка возила в розовой коляске, а мою Груньку братик таскал за одну ногу вниз головой. У Ленки была красивая кукольная посуда, кроватка и множество чудеснейших волшебных игрушек. Ленке, как и мне, было шесть лет. Это нас и сдружило. Всё остальное было абсолютно непохожим. У меня младший братик, которому четыре года. У Ленки – сестра Ирина, она училась аж в седьмом классе, и у неё был друг Иван, он вообще был старшеклассник. У Ленки папа работал главным инженером в СМУ – что это такое, я не знала. Жили они в большом доме на улице Широкой, у них был старый с огромными деревьями сад и потрясающими зарослями лопухов, где можно целыми днями играть и скучно не будет. Наш дом её мать называла странно – незнакомым словом «барак». Нам ведь привычней его называть казармой.

Странно, что и жили мы не рядом, и семьи были разные, а вот дружили мы с Леной Котляровой крепко и долго. Её почему-то всегда тянуло к нам. Отец её часто бывал в командировках, мать допоздна пропадала в клубе – на работе «горела», Ирина всё время проводила с Иваном. Ленка часто ночевала у нас, любила по утрам завтракать жареной картошкой с солёными огурцами и пить молоко от нашей коровы Красотки. Домой она никогда не спешила. А мне так хотелось играть с её чудесной куклой и прятаться в лопухах в саду, похожем на лес.

Иногда она приглашала меня к себе ночевать. Ей одной страшно, она просила мою маму отпустить меня к ним с ночёвкой. Это бывало раза два-три. Но всякий раз мы оставались одни в холодном нетопленном доме. Мы долго-долго старались разжечь печку, которая только дымила, а дрова не загорались. Изведя всю бумагу, мы едва нагревали чайник до температуры чуть выше комнатной. Как два бедных Буратино, ужинали луковицей с чёрным хлебом, затем макали белый хлеб в сахарный песок и запивали едва тёплой водичкой из чайника. Ложились в холодную постель, прижимались друг к дружке, чтобы согреться. Но спали мы как убитые, не слыша, когда приходила Ирина со свидания, тёть Майя со своей клубной работы, а то и отец возвращался из командировки. Утром выяснялось, что все дома, что я здесь – совсем посторонняя и чужая девчонка. Мне было неуютно, я стеснялась всех, кто был дома. Быстренько одевалась и уходила. С тех пор я не люблю просыпаться у чужих людей.

Завтракала я дома опять всё той же жареной картошкой или яичницей с таким аппетитом, что мама удивлялась:

– А ты и вечером ничего не ела? И чего ты к ним ходишь?