1.6. Юный архитектор
Дом для себя я «спроектировал» в дошкольном возрасте – совсем не оригинальный, похожий на что-то уже виденное и посещённое. Это был двухэтажный дом из тёмно-красного кирпича. Посередине как бы башня с выступом, в ней лестница. По сторонам – три или четыре окна на каждом этаже. На втором этаже, сразу справа от лестницы, помещался мой кабинет с одним окном, выходящим на улицу. Я сидел левым боком к окну за огромным письменным столом, покрытым зелёным сукном и стеклом. На столе стоял массивный письменный прибор из мрамора и латуни с двумя чернильницами и одним большим пресс-папье. К дому вела дорожка, посыпанная песком. По сторонам дорожки виднелись две клумбы. Они были огорожены прутиками в виде полукругов, концы которых воткнуты в землю. Деревья и кусты не предусматривались. В натуре я встретил такой дом в 1951 г. В нём помещалась географическая станция МГУ в Красновидове Можайского района Московской области.
В тринадцать лет я уже сознательно мечтал стать архитектором. Я изучил классические ордера (ионический, дорический и коринфский) и чертил по ним фасады зданий. Я вдохновлялся рисунками из Всеобщей истории О. Йегера: Галикарнасский мавзолей, восстановленный Форум римский, Акрополь с Пропилеями!
После войны в Москве началось строительство высотных зданий, одному из которых суждено было стать моей alma mater. Я подхватил и развил это направление. Я придумал, как сразу покончить с нехваткой жилья в Москве – построить около платформы Текстильщики, на Сукином болоте, один дом высотой в километр и на миллион жителей. Он должен походить на высотные здания Москвы и на глубоко рассечённый горный массив. У него будут три оси, три луча, расходящиеся под углом 120 градусов. Один луч направлен строго на север, поэтому окна жилых помещений на эту сторону света не выходят. Всё необходимое для повседневного быта людей помещалось внутри здания. Там действовал мощный общественный транспорт, преимущественно непрерывный, в том числе эскалаторы и травалаторы. Я строил подобие этого здания из кубиков и лото. С тех пор я не люблю высотных домов в виде призм или цилиндров. Они должны сужаться кверху, хотя я понимаю, что застройщикам это не выгодно. Из постсоветских небоскрёбов в Москве мне нравится только Триумф-Палас. Мои проекты «городов-зданий», «городов-кораблей», плавающих в литосфере и с нею изостатически уравновешенных, вошли в мою модель «поляризованного ландшафта» и демонстрировались на моём докладе в Московском филиале Географического общества 19 января 1971 г. (см. рис. 8 в моей кн. «Поляризованная биосфера»).
Сукино болото мне было знакомо. У нашей семьи там одно лето был огород, который полагался всем служащим для прокормления – на бывшем торфяном поле, где я мог катать сохранившиеся вагонетки. Впоследствии здесь построили завод малолитражных автомобилей. Правительство было обеспокоено, что в Москве слишком много «гнилой интеллигенции», но мало «рабочего класса», и наполнило столицу благонадёжными молодыми лимитчиками – перспективными кадрами для комсомола и партии. Какая общественно ценная земля до сих пор пропадает! Вот где могла вырасти Новая Москва, а не за МКАД.
Если бы я сделался архитектором, то скорее не объёмником, а градостроителем. Но я и стал теоретиком градостроительства – отчасти! Мой «поляризованный ландшафт» – типичная градостроительная утопия.
1.7. Навязчивые образы
Мои фантазии не были безудержными, буйными, феерическими. Напротив, они были устойчивыми, консервативными. Это были навязчивые образы, не изменявшиеся годами. От моих детских проектов сохранилось мало документов. Две-три тетради, несколько листков, да один большой лист ватмана. Остальное пропало? Да нет, его просто и не было! Я б;льшую часть придуманного хранил и прокручивал в своём воображении.
Любой ребёнок может двигать по столу какую-нибудь деревяшку, представляя, что это корабль, идущий по морю. И я так играл, но не только в детстве. Играл, будучи подростком, когда мои ровесники болели футболом и гуляли с девочками. Внешне мои игры были крайне примитивны, но за ними стоял огромный воображаемый мир. Его наполняли города и страны.
В первые три лета после окончания войны мы всей семьёй не выезжали «на дачу». По воскресеньям ездили на трамвае № 17 в Останкинский парк и лес. Валялись на одеяле под дубом, который и сейчас там растёт, я его показываю друзьям. Мне, уже не маленькому, было скучно и тягостно с родителями. Утомляясь от лежания и переворачиваясь с боку на бок, я почитывал кое-какие книжки, главная из них: Лев Гумилевский. Железная дорога. (Любители железных дорог в наши дни спасли эту замечательную книгу, выложили её в Интернете).
За вычетом трёх недель (в пионерлагере, в 1944 и 1945 г.) я проводил лето в Москве, в душной комнате. Наши окна выходили на юг, и во второй половине дня становилось жарко. У нас были широкие подоконники из настоящего чёрного мрамора, шириной в полметра. На одном из них, самом длинном (перед «итальянским окном») можно было уложить спать человека. Я наполнял водой спринцовку для клизмы, садился на стул перед подоконником в другой комнате, где окна были одинарными, и выливал воду на раскалённый мрамор небольшими порциями. Вода мрамор не смачивает, поэтому лужи получались полными и компактными. Я воображал, что мои лужи – это острова суши, а окружающая поверхность – море. Я долго смотрел, как эти лужи высыхают, вносил поправки в естественный процесс, соединял их перешейками или сухой спринцовкой выдувал озёра посреди островов.
Я не сидел на стуле или диване весь день, я вскакивал, ходил и бегал по комнатам, размахивал руками, приплясывал и напевал разные песенки, преимущественно на иностранных или тарабарских языках. Я подходил к книжному шкафу, брал главным образом энциклопедии, читал статью за статьей. Я и сейчас веду себя дома так же, только к книгам добавился Интернет. Со стороны это, на взгляд обывателя, могло выглядеть, как поведение сумасшедшего, но я таким и казался почти всю жизнь подавляющему большинству окружающих людей – всем тем, кто не знал и не ценил меня как автора научных и литературных опусов. И даже моя мать, в общем-то верившая в меня, но и сомневавшаяся, уже в конце своей жизни спрашивала у моего младшего коллеги В. Л. Каганского: «Правда ли, что Боря – большой учёный?».
Наша семья постоянно боролась с мухами и клопами. Мне сделали хорошую мухобойку из овального куска резины на палочке. Я проводил Первую и Вторую Антимускальные войны и одерживал в них славные победы. О них были написаны сводки в выпускаемой мною газете «Новости нед;ли» (со старой орфографией). Королём в моём государстве считался наш пёс Самбим II (IV) . (Второй у меня, четвёртый – вместе с собаками моего «конотопского дяди»: см. одноимённый рассказ на «Проза.ру». Имя собаки взято дядей у какой-то машины марки «Sunbeаm»).
Я любил статистику, старался вести учёт чему-нибудь, чертил таблицы, в которых уже применялись линии двойные и разной толщины (ранга). (Впоследствии я делал такими таблицы в редактированных мною научных книгах).
В эвакуации в Омске я вёл дневник погоды. Я знал латинские названия облаков, геохронологию, знаки Зодиака, обожал римские цифры. В пятитомной «Жизни животных» по А. Э. Брему меня интересовали не столько сами живые существа, сколько номенклатура и классификация. Сохранился большой лист бумаги, на котором эта классификация изображена. Там чётко различаются таксономические ступени и ранги, таксоны облигатные и факультативные и мн. др. Формы классификаций занимали меня больше, чем сущность предметов. Совсем не случайно главной темой моей научной работы впоследствии стали формы районирования.
Свободное копирование
