С ДЕТСТВА В ГЕОГРАФИЮ
Свежие, обновлённые мемуары известного российского географа, приуроченные к его девяностолетию. Подготовлены к публикации как приложение в новом сборнике научных работ.
Воспоминания под заглавием «Моя жизнь в единой географии» были опубликованы как приложение в книге «Территориальные ареалы и сети» (1999). Я подводил итоги в унисон с уходящим ХХ веком, не предполагая, что сам ещё буду жить очень долго (90 лет в 2021 г. исполнилось). Моя жизнь в XXI столетии хорошо отражена в Интернете в разных интервью, беседах, рассказах, отчасти включённых в «Устную историю» и полностью опубликованных на портале «Проза.ру», поэтому я решил удлинять свои мемуары не столько спереди, сколько сзади: подробнее рассказать о детских началах моей взрослой географии. Прежний текст большей частью сохранён, с некоторыми дополнениями, а всё сочинение разбито на главы и разделы. Ни от чего, написанного в конце прошлого века, я не отрекаюсь. От непосильных попыток сделать изложение более равномерным по времени и справедливым по отбору упоминаемых событий и людей я отказался.
Глава первая
ВСЁ НАЧИНАЛОСЬ В ДЕТСТВЕ
Я верю, что стал географом благодаря любви к путешествиям и к географическим картам. Все корни моей профессиональной деятельности прослеживаются с детства, а все её ветви принадлежат одному разросшемуся дереву. Все мои интересы и занятия не случайны и взаимосвязаны. Ничто побочное, неожиданное, чужое не влияло на непрерывный и плавный процесс моего личностного развития.
1.1. Ранние впечатления и путешествия
Я родился 29 мая 1931 г. в Москве, на Арбате. Моя мать уволилась из швейной фабрики и стала домашней хозяйкой. Отец, драматический актёр и режиссёр, был занят вечерами, а днём выгуливал меня по улицам, сначала в коляске (корзине на железных колёсах), а потом и пешком. Мы доходили до Филей и Воробьёвых гор. Я помню Смоленскую площадь с рынком и песком под ногами, пивную с русской печью, керосиновые лавки, извозчиков с мешочками для навоза под хвостами лошадей, широкие бульвары с разными аттракционами на Садовом кольце, старые избы в селе Дорогомилове (ныне – Кутузовский проспект) и пересекавшую его железнодорожную ветку, по которой ходил к фабрике паровоз с товарными вагонами. Я с родителями стоял в толпе смотревших на пуск троллейбусов по Арбату, прокатился на метро в первый день его открытия 15 мая 1935 г. Любовь к передвижению, стремление пройти и проехать дальше и посмотреть, что там находится, стали неотъемлемой частью моей жизни.
Дошкольником я путешествовал с родителями по Волге, Днепру и Чёрному морю, пожил летом у родственников на Украине и в Крыму. По Волге мы шли в 1938 г. два месяца на пассажирской барже, построенной для гастролей артистов Театра речного транспорта. По Днепру и Чёрному морю путешествовали в 1939 г. по бесплатным билетам, полагавшимся моему отцу как актёру Театра водного транспорта (после того как на счастье нашей семьи слились наркоматы речного и морского флота). Я помню каждый день этого плавания (три дня по Днепру и шесть по морю). Остаток лета мы провели у дяди в Феодосии, где я, восьмилетний, уже мог и один ходить по улицам.
В 1941 г., при эвакуации в Западную Сибирь, я, стоя на чемоданах, 12 дней смотрел в форточку товарного вагона; успел увидеть даже надпись «Европа / Азия» (на Чусовской линии). Мы (я, моя мать и её сестра с сыном) эвакуировались в Омск вместе с наркоматом земледелия. Отец оставался в Москве, гастролировал по госпиталям и прифронтовой полосе, уберегал жилплощадь от захвата соседями. Его не могли призвать в армию, потому что ему было 54 года и у него был удалён один глаз.
За период с августа 1941 по сентябрь 1942 г. я обошёл пешком значительную часть Омска. Меня занимала его планировка, названия и порядковые номера улиц. Осенью 1942 г. мою тётку перевели на службу в село Колосовка бывшего Тарского округа. Мы сутки шли на пароходе вниз по Иртышу, а потом 17 дней ждали в Таре, пока замёрзнет дорога, чтобы проехать в назначенное село. Оно располагалось в подзоне мелколиственных лесов между лесостепью и тайгой. Это были как будто те же западносибирские колки, но они занимали не меньше половины площади.
Меня охватила тоска по хвойным деревьям. Их было много в Таре, но в нашем огромном селе росла только одна ёлка или пихта на участке какого-то крестьянина. Я жадно всматривался в мелкомасштабную карту в моём школьном атласе, прикладывал к ней линейку. Ну, где-то совсем рядом проходит зона тайги. Я пытался добраться до неё пешком, но чуть не заблудился в заколдованном круге берёз и осин, усеянном орехами заячьих какашек. Истовая вера в природные зоны осталась при мне. Позже я узнал о существовании Васюганья, оно зачаровало меня заочно. Теперь я очень жалею, что, слывя большим путешественником, так и не посетил таёжную часть Западной Сибири.
Ландшафт всю жизнь заменял мне кино и художественную литературу. Я не потребляю искусства, потому что оно навязывает эмоции и отвлекает от самостоятельного восприятия реальности, которая всегда интереснее любого вымысла. В творениях писателей и кинорежиссёров меня раздражают и отвращают маловероятные события и надуманные ситуации. Сам я пишу и теперь читаю только non fiction.
1.2. Чтение и книги
Читать я научился как-то незаметно, это внезапно обнаружилось в день моего пятилетия 29 мая 1936 г. на даче около платформы Клязьма, когда я сидел под столом и начал выкрикивать слова из букваря.
В детстве я изучал научно-популярные книги по естествознанию, истории техники и архитектуры, всеобщую историю. Моим первым университетом были следующие книги: в восьми-девятилетнем возрасте – Н.А. Кун. Что рассказывали древние греки о своих богах и героях; Виталий Бианки. Лесная газета. В 10 лет – Максвелл Рид. Следы на камне (геология, палеонтология); Ильин и Сегал. Рассказы о вещах (история техники); Люди и горы (история сельского хозяйства); брошюра «Кружок юных фенологов и фенометеорологов». С 12 лет – Оскар Йегер. Всеобщая история (в четырёх томах), книги Э. Грабаря по истории искусства, но главным чтивом на всю жизнь стали энциклопедии – Большая советская, Малая советская и Литературная. Я мало читал художественной литературы, но я прочитал почти всё, что написано о ней в «Литературной энциклопедии».
В Большой советской энциклопедии было много прекрасных цветных карт, а в Малой преобладали черно-белые картосхемы, и я стал раскрашивать их цветными карандашами, подбирая цвета не как попало, а со смыслом. Не случайно моя первая научная работа (в качестве студенческой курсовой) была посвящена цветному фону как способу изображения на тематических географических картах.
Книг я прочитал немало, но и не так уж много. Я их не проглатывал, не читал запоем. Почитав текст несколько минут, я его откладывал, начинал воображать и сочинять сам. В художественной литературе меня интересовали не столько герои и события, сколько страноведческая информация. Так, «Дон Кихот» М. Сервантеса – это картины быта Испании в XVI в., а романы и новеллы Г. Мопассана – Франция конца XIX в., особенно Париж, а в нём – бульвары, газовые фонари, фиакры, паровой трамвай, пневматическая почта. Историческим романам и мемуарам я отдаю предпочтение, а детективов не выношу.
1.3. Железная дорога
Я безумно люблю железную дорогу во всех её видах (в том числе метро, но особенно – трамвай и узкоколейки), вероятно, не только потому, что все мои предки и родственники мужского пола были железнодорожниками (отец был телеграфистом до того, как стал профессиональным актёром). Меня в шестилетнем возрасте пять раз поднимали на паровоз. Любовью к автомобилям и мечтой самому стать шофёром я благополучно переболел в том же возрасте и больше к «машинам» не возвращался; более того, я их возненавидел, марок их не различаю. А вот водить что-нибудь по рельсам, например, трамвай или, что ещё лучше, дрезину, мне всегда хотелось. Я мечтал иметь дома игрушечную железную дорогу, но у моих родителей не было на это денег.
С узкоколейками я познакомился в 1944 г., когда отец вёз меня в пионерлагерь, находившийся возле Шатуры. Пригородные поезда туда ещё не ходили. Чтобы воспользоваться поездом дальнего следования, который довёз бы нас за четыре-пять часов, надо было заказывать пропуск в милиции и ждать несколько дней. Но люди находят обходные пути. Мы ехали три часа на пригородном поезде от Казанского вокзала Москвы до Егорьевска, а затем четыре часа по узкоколейке до Шатуры. Огромная сеть узкоколейных железных дорог обслуживала восточную часть Московской области, на площади, равной Корсике (около 8,7 тыс. кв. км). Узкоколейки я считаю самым экологичным видом транспорта (желательно, на электрической тяге, но без контактной сети, а на аккумуляторах). В общем, не случайно все мои географические и экологические концепции пронизаны транспортными проблемами, поставлены в зависимость от способов передвижения.
1.4. Мои чертежи
В школе я считался не способным к математике, не любил алгебру, но к геометрии относился хорошо. Я дружил с линейками, циркулем и транспортиром и с их помощью чертил многоконечные звёзды. Треугольники, образовавшиеся от пересечения линий, я раскрашивал цветными карандашами, но не произвольно, а по принятым мною правилам, отмечая симметрию, группировал контуры по зонам.
Мои научные географические картоиды, в многоцветных оригиналах – контурно-фоновая живопись, уходящая корнями в детское занятие «Раскрась-ка». Не помню, раскрашивал ли я сам детские картинки, но у меня был прекрасный образец контурно-фоновой живописи – книжка «Три поросёнка» (1937), слова и рисунки Уолтера Диснея. (В переводе Сергея Михалкова, который в следующих изданиях назывался уже автором, и рисунки стали другими, но я признаю только диснеевские). Как художник я остановился на уровне трёхлетнего ребёнка, не поднялся выше, но продвинулся вбок, и на этом уровне создал свой жанр изобразительного искусства.
1.5. Мои города и страны
Я чертил карты и планы вымышленных мною городов и стран. Одним из моих творений был Восьмилучевой город. В нём было восемь радиальных проспектов (авеню), упиравшихся в кольцевую улицу, внутри которой помещался Центральный сквер (небольшой парк), а в центре его Ротонда (административное здание). Проспекты именовались по «странам света» – Северный, Северо-Восточный, Восточный и т.д. Эти проспекты и малое кольцо вокруг Ротонды предназначались для автотранспорта. В промежутках между упомянутыми проспектами тянулись ещё восемь радиальных улиц. Они не доходили до Центрального кольца, а упирались во второе уличное кольцо. По этому кольцу и этим второстепенным радиалям ходил по эстакаде скоростной трамвай. На расстоянии 1 – 2 км от центра города между восемью лучами появлялись зелёные клинья. Их контуры были ограничены параболами, острия которых направлены к центру города. На конце клина располагались конечные остановки трамвая и входы в пригородно-городские лесопарки. У входа – увеселительные заведения, а дальше – всё более дикая природа.
Я перенёс свой Восьмилучевый город на Южный полюс. Там он обогревался искусственным солнцем, постоянно висевшим в небе без всякой опоры. Я тогда не знал, как это возможно, но верил, что наука до всего дойдёт. Теперь это называется «геостационарный спутник». Но я не уверен, что он может висеть над полюсом. На полюсе нет «стран света», поэтому проспекты назывались по номерам меридианов, а один из них был Гринвичский. Гидрологическую и климатологическую нелепость своих утопий я понимал, но игнорировал. У моего города не было реки, потому что она нарушила бы симметрию. На обогреваемую часть Антарктиды хлынули бы холодные потоки воды и воздуха. Впрочем, многие писатели-фантасты тоже сознательно пренебрегали законами физики.
Я придумал для себя страну на острове и поместил его где-то в малолюдной части Тихого океана, к юго-востоку от Японии. С рельефом дна, глубинами и прочими условиями не считался. Мой остров имел форму овала, вытянутого с запада на восток километров на 400, а в поперечнике около 200 км. Очертания его были плавными, берега не изрезанными, за исключением юго-западной части, где в сушу вдавался остроконечный залив, или бухта. На острие бухты располагался центр столицы, а на юго-восточной стороне этого залива, ближе к открытому океану – дворец Правителя. В тылу дворца помещался большой парк, постепенно переходивший в лесопарк и в совершенно дикий лес. Это был тоже зелёный клин, но исполинских размеров – длиной около 200 км, а шириной около 100. В нём не было никаких дорог для колёсного транспорта, лишь по оси его шла одна единственная тупиковая тропа, по которой можно было идти пешком или ехать верхом на лошади. Тропа заканчивалась в центре леса у небольшого кирпичного дворца. В нём иногда отдыхал Правитель с немногими приближёнными и гостями. Но добираться до дворца надо было долго, не один день. (Сегодня я предусмотрел бы вертолётную площадку, а тропу не использовал). Мой заповедный Великий лес простирался на юге до самого океана. Никакая дорога для людей по берегу не проходила. Там фауна суши встречалась с обитателями моря. На севере по границе леса, строго по географической параллели, шла с запада на восток из столицы двухпутная электрифицированная железная дорога. Для неё я успел придумать только конструкцию вагонов. К северу от железной дороги располагалась густонаселённая местность без каких-либо прорисованных деталей. Никакие другие города, кроме столицы, в проекте не фигурировали, и где кончалась железная дорога – неизвестно. На южной стороне железнодорожного полотна простирался глухой мощный забор, или стена с колючей проволокой, огораживающая мой лес. Ни один человек или зверь не мог через эту изгородь перебраться. У заповедника был только один вход – через городской дворец Правителя. Никакие, даже потайные, ворота и калитки не предусматривались.
На территории СССР я разместил несколько независимых малых государств. Одно из них – королевство Тара на месте бывшего Тарского округа Омской области; другое – княжество Руза на западе Подмосковья. Это были конституционные монархии. Правитель становился монархом после референдума, предусматривавшего его договор с народом (т.е. нанимался на службу пожизненно). Для этих стран я сочинял конституции, одна из них сохранилась. В основу положена Конституция СССР – других образцов не было. Но материала для составления на её основе иного текста было предостаточно. Такие фантазии не ограничивались детством. Они жили во мне и в дальнейшем, во взрослом состоянии, отражали изменения, происходившие в реальной жизни нашей страны, а также всякого рода проекты (политические, экономические, градостроительные, экологические).
Получив во владение княжество, мой князь (т.е. я) начинал преобразование ландшафта. Оно было изложено в так называемой Национальной программе. Её сторонники образовали правящую партию и назывались программистами. Остальные политики становились оппозиционерами. Они позитивно критиковали существующий режим, но без возможности его свергнуть.
В своих фантазиях я считал себя конечно не мелким князем, а Великим волшебником, т.е., в сущности, богом. У меня были смутные проекты преобразования всего мира, но они откладывались на неблизкое будущее (бессмертному богу спешить некуда). Карликовое государство необходимо было на первых порах для эксперимента. В соответствии с модными веяниями или в противоположность им, я то сселял всех жителей в многоэтажные дома (по одному на месте каждой деревни), то расселял по фермам. Всё новое строительство сосредотачивалось на одной длинной улице, которая называлась «Княжий Путь» (Раджа-Патх). Она соединяла село Старая Руза с городом Рузой. (Это был прообраз веерного узлового района; см. рис. 38 в моей кн. 1999). На остальной территории преобладало то, что теперь называется «культурным и природным наследием». Был там и пограничный лесной пояс, и зелёные клинья. Автомобили в моё княжество или совсем не допускались, или вместе с троллейбусом ходили только по Княжьему Пути. Однажды я уничтожил все автодороги (они были распаханы и засажены травой) и пустил на их месте узкоколейный трамвай.
В Москве, около Киевского вокзала, проектировался сеттльмент Рузы в виде комплекса зданий с вертолётной площадкой. Там размещалось и посольство этого государства. Генеральное консульство находилось в Тучкове на привокзальной площади, консульства в Новопетровском и в Дорохове, почётные консулы – в Звенигороде и в Истре.
Мне было ясно, что элита моего княжества будет постоянно жить в Москве, а в Рузе – летом, как на даче. Колонизация района москвичами ограничивалась. Прежние жители наделялись правами аборигенов со многими привилегиями. (Мысль о правах аборигенов не только для исчезающих коренных малых народов, но и для сельских жителей центрально-российской глубинки, вошла в XXI веке в мои построения). Все игры с Рузой я вёл уже во взрослом состоянии, после того, как у меня в 1948 г. появилась карта Московской области.
Между моими королевствами и княжествами, а также между реальными областями, краями, республиками СССР в моём воображении то и дело велись спортивно-игровые войны. Бойцы передвигались на велосипедах или сражались пешими, фехтовали деревянными шпагами. Ранение и смерть были условными, пребывание в плену – приятным и комфортабельным, встреча парламентёров, перемирие, капитуляция, заключение мира – красивыми церемониями. Меня в этих войнах больше всего занимала линия фронта, похожая на передвигающуюся государственную границу. (Такой и была линия фронта во время Великой отечественной войны. А в мирные годы государственная граница СССР считалась временно остановившимся военным фронтом перед новым победоносным наступлением). Я представлял, что когда-нибудь, в войне южной половины Москвы с северной, южане продвинутся так, что фронт будет проходить через мой дом, поперёк улицы Первой Мещанской, но было неясно, надо ли при этом перекрывать уличное движение. Такие «военные» фантазии покинули меня вместе с детством, но остальные, ландшафтные, росли и развивались всю жизнь.
Свободное копирование
