9 февраля 1920 г.
Вчера у нас в Райлескоме был митинг-концерт на тему "Интеллигенция и советское строительство". Нас обвиняли в трусости и предательстве, ставили нам в вину голод и холод, сравнивали с варварами, сжегшими Александрийскую библиотеку...
Вышел на эстраду Максим Горький, добрый и мудрый, как старый гимназический швейцар. Он протягивал к нам руки и звал нас к себе, тех, которые подрыли гранитные своды, тех, которые подготовили пути, потомков декабристов и революционеров 1905 года, которые снова должны были спасать... Он даже пустил слезу... Может быть, лицемерную... Потом был очень удачный концерт.
16 февраля 1920 г.
Лекция "Экономическое возрождение России". Будущее рисовалось довольно оптимистическими красками.
28 февраля 1920 г.
Последние три дня я ходила одурманенная, ошалевшая, пламенно влюбленная в пару очаровательных туфель. Но... "видит око, а зуб неймет". Где ресурсы?
Напрасно я искушала сапожника брошкой и умоляющими взглядами! Напрасно обшарила все свои закрома, извлекла на свет Божий заветный фонд николаевских денег, вступила в комбинации с жидами... Напрасно... Заветная цифра оставалась недостижимой.
-- Надо уметь желать,-- говорила я себе, лежа в постели и сознавая всеми фибрами души, что без туфель мне свет не мил и март чернее ноября.
-- Надо уметь желать,-- говорила я себе, стоя на Покровке со старыми сапогами и лепешками (которые четыре дня сберегались мною от ужина с твердостью спартанца) в качестве товара.
Сапоги пошли за две тысячи, но это ничему не помогло! Лепешки не искусили никого. С нечеловеческим альтруизмом я отправилась торговать солью в пользу починки Джониных сапог. Тут дело пошло на лад, и я так увлеклась, что несколько раз делала лестницу домой, снова возвращалась на Покровку и наработала шесть тысяч.
Но моим делам было не легче.
-- Надо уметь желать! -- Ида забрала продавать мою галстучную булавку. Сапожник ждет с туфлями до завтра. Быть или не быть? Со всеми этими комбинациями и оборотами не попала на службу... Рада, что хоть Джону что-то устроила, и день не прошел даром. Но мое уменье желать не оправдало себя. Последнее усилие -- звонок к Ниби в надежде на некоторый кредит. Но, пощупав почву, я кротко перешла на более безобидные темы. Не хватило духу. Буду о другом. Надо отвлечься... Шла, и весна заливала нас целыми снопами сверкающих улыбок и превращала отвратительно заплеванный пролетарский "Проспект 25-го октября" в золотую дорогу.
На службе: "Ада Ивановна, Вам привет от кого-то, кто некогда безумно о Вас вздыхал" -- от шаха. А я думаю сосредоточенно: "Что бы еще продать?"
Передо мной списки служащих, я гляжу на столбцы фамилий и думаю: "Что придумать? Кому бы продать душу?"
Сосу вставочку...
-- Знаете, Ада Ивановна,-- басит огромный Мейер,-- я куплю эти туфли и поставлю их у себя на письменный стол. По крайней мере Ваши мысли с утра до ночи будут возле меня. Увы!
Достаточно было и других событий за эти дни. У Макши умерла мать. Мы с Муней поехали с visite de condoléance {Визит соболезнования (фр.)}. /.../
Мы у Макшеевых на кухне. Макша окончательно безжизненная в малиновом платье мелет просо. Екатерина Карловна из бело-розовой фарфоровой маркизы превратилась в серого гуттаперчевого гнома. Генерал с взъерошенной седой бородой, как потерявший голову домовой, говорит коротко и просто:
-- Вот у нас какой казус!
Я боюсь, что у меня слишком веселые глаза и слишком горят щеки для этой грустной кухни. Я боюсь, что надо будет идти в комнату к мертвой Эмме Карловне.
Свободное копирование
