Дневник (1881-1893) - 95

12 апреля

Недавно умер Петр Евгениевич Астафьев, философ, эстетик и моралист реакционного лагеря. Года 4 назад я встретил его в смешанной компании в Москве. Мы с Гольцевым сидели в каком-то небольшом ресторане, одно время привлекавшем к себе литературную братию. К нам подсел проф. Зверев {Н. А. Зверев, позднее тов. мин. нар. просв., а затем нач. главн. упр. по делам печати.}, из молодых ранний, очень неглупый господин, недавно еще написавший в "Русской Мысли" остроумную, хотя и очень неглубокую статью против "утилитарианской нравственности". Общая мысль статей Зверева состояла в том, что нравственное или безнравственное может быть только лично, и суждение об этом неразрывно связано с тем душевным актом, который называется побуждением. Таким образом, он слишком, по моему, упрощал задачу и вычеркивал из области нравственного суда — всю категорию явлений, так сказать, общественной нравственности. Нравственно или безнравственно — рабовладение? Для Зверева — оно или нравственно или безнравственно — смотря по суб'екту. Есть рабовладельцы, весьма добродушно и искренно убежденные в своем праве. Они — нравственны. А есть лицемеры, уже не верящие своему праву и готовые от него отступиться, если это окажется выгодно, но отстаивающие пока рабовладение из разных низких побуждений. Такие ненравственны. А для того душевного движения, которое подымается у нас в душе против самого явления, которое судит и осуждает это явление с высшей и по моему опять таки нравственной точки зрения, вызывая негодование и протест против всякого завладения человека человеком, как вещью, независимо от личных свойств хозяина и раба,— для этого душевного акта Зверев не оставляет места в области нравственных вопросов. Все это может быть только полезно или неполезно, но как нравственное или безнравственное квалифицировано быть не может. Я себя не причислял и не причисляю к утилитаристам. Но я думаю, что всякая высшая нравственность, которая пойдет в этой области дальше честного утилитарианства, — должна взять у него — принцип наибольшого счастия наибольшого числа людей — как великое начало, не подлежащее упразднению, потому что оно заключает в себе вечную заповедь любви к ближнему. Он дает также и значительный простор чувству общественной нравственности. А г.г. Зверевы, выделяя всю эту область на долю чисто математического рассчета пользы,— являются худшими и самыми узкими из утилитарианистов. Их учение разлагает и убивает самое чувство нравственного протеста против общественной неправды, а также говорит молодой совести: не возмущайся ни явлениями, ни людьми. Есть добродушные крепостники, есть добродушные палачи (привычка!), есть убежденные шпионы, есть цельные сатрапы. Сдержи порывы своего "нравственного" негодования против самого крепостничества, против шпионства, против произвола. Тут исключительно вопросы полезности, которые понимаются различно, а нравственному суду нет места!

Проф. Зверев — еще молодой, небольшой, невзрачный на вид, из крестьян,— воспитанник наших нижегородских Хотяинцевых. Старик Хотяинцев — когда-то большой либерал, оратор, произносивший пылкие речи (известна его речь на вокзале от лица севастопольских ополченцев кому-то из известных в то время писателей),— человек, за красным словцом никогда в карман не лазящий. Только прежде эти красные словца были о родине, о прогрессе, о свободе. Теперь... г. Хотяинцев недавно был директором дворянского банка, сильно прищемил хвост в некрасивых делах и красные словца заменил белыми, зловещими словами нынешней реакции. У него — такой-же сынок, уже с порядочной лысиной, длинный и скучный, впрочем, говорун. Когда в собрании взвивается к верху долговязая фигура сына — все готовы услышать какую-нибудь длинную реакционную глупость — (недавно взамен подоходного налога он предлагал налог на газетные рекламы),— когда-же встает согбенная и мрачная фигура отца, с глухим и сиплым, зловещим голосом,— то мы готовимся услышать умную гнусность, почти всегда с практической подкладкой. Года два назад, в "парламенте земских начальников" — отец с сыном выдвинули свою теорию наказаний в деревнях по приговорам земских начальников,— теорию "отработок". Теория провалилась (между прочим и потому, что земским начальникам пока еще не присвоена законодат. власть),— но это не мешало отцу окопать свое имение канавами посредством приговоров сына... Мы, местные "корреспонденты" имели дело с этим отцом. Он — творец банковского проекта, имевшего целью уплатить дворянские недоимки из вкладов (я не раз говорил об этом проекте печатно) {В статьях, печатавшихся в газете "Волжск. Вестник", сотрудником которой В. Г. состоял с 1885 года. Статьи эти подписывались различными псевдонимами.}. Почтенный старец, потрясая руками, воздетыми горе,— громил в собрании "каких-то газетчиков", а мы в газетах отвечали почтенному старцу — указаниями на его собственный домик, подкинутый любящим директором собственному банку за очень высокую цену (недавно продан с аукциона). Так вот, говорили многие, что самый проект Хотяинцева — в значительной степени составлял продукт бойкого пера его ученого воспитанника — Зверева.

Вообще, начав говорить о своей встрече с философом Астафьевым,— я невольно увлекся в сторону типической фигуры молодого профессора — потому именно, что это фигура в высокой степени характерная. Выростая на рубеже двух хотяинцевских настроений,— между красными и белыми хотяинцевскими словами,— он приобрел удивительную способность этой-же двуцветности.

— Вот,— говорил мне, указывая на него Гольцев, среди завязавшегося общего разговора, к которому примкнул вскоре слегка подвыпивший Астафьев, случайно встретившийся с нами в ресторане.— Не угодно-ли посмотреть: человек, которому очень нравится, чтобы его считали консерватором.

— Разумеется — консерватор,— вставил Астафеев.

— Чистейший либерал.

Я посмотрел на смышленное и хитрое лицо чистейшего либерала-консерватора. Он чуть-чуть улыбался, видимо довольный. В самом деле — очень удобное положение! Тутор Катковского лицея и либерал-сотрудник "Русской Мысли", и persona grata в "Московских Ведомостях". И если красные слова внезапно вновь сменили-бы белые,— тогда "молодой профессор" созреет окончательно для либерализма. В самом деле,— он только кое в чем держался своеобразных взглядов, а в сущности согласен с Гольцевым. Ну, а если белые слова окончательно заполонят мир,— то ведь он их говорил немало! Это была первая фигура в этом роде, какую я встретил по своем возвращении в пределы цивилизации, и мне очень хочется ее использовать литературно, для чего и занес сюда этот эскиз.

Астафьев показался мне пьян и противен. Кроме шишки в орех над глазом, у него было что-то циничное в лице. С утилитарианизма разговор перешел на какой-то психологический вопрос,— и Астафьев напал на Гольцева. Тот отвечал шутя (в этом жанре он бывает великолепен), а Астафьев как будто обижался на легкость тона. Но в его собственном тоне слышалось не убеждение в том, что он говорил, а только уверенность, что и "это можно доказывать логично". Когда я поделился по уходе его своим впечатлением, то мне рассказали, что пьяный он говорил:

— Я социалист! Разве может умный человек в России не быть социалистом. Но умный человек не пишет об том, разумеется, в "Московских Ведомостях"!

"Да успокоится в Царствии Небесном даровитый труженик, всегда стремившийся к высокому духовному свету!.." — напуствуют "Моск. Ведомости" во вчерашнем No своего философа. Когда я встречал религиозно-патетические тирады покойного, или встречаю теперь таковой же пафос благосклонного ко мне Говорухи {Ю. Н. Говоруха-Отрок (Николаев), публицист и критик (1850—1897). Из лагеря революционеров-народников постепенно передвинулся в лагерь реакционеров. В 1893 г. вышла его книжка, посвященная творчеству Короленка. Статьи, вошедшие в эту книжку печатались ранее в "Русск. Вестнике".} или Ивана Дурново {И. С. Дурново, публицист, один из главнейших сотрудников "Моск. Ведом."}, или Грингмута {В. А. Грингмут, редактор "Московск. Ведомостей".}, или наконец верно-преданного и верноучительного сына церкви Л. Тихомирова {Лев Тихомиров, публицист, известный революцион. деятель 70-х годов, впоследствии примкнувший к лагерю крайних правых.}, еще недавно начинявшего бомбы, а ныне в покаянии по этому поводу видящего право на религиозное учительство,— то мне всегда вспоминается остроумная каррикатура. Молодой франт идет под руку с "бабочкой".

— Michel,— говорит бабочка,— вон та скамейка, где ты произносил священные клятвы.

— И где ты верила, что я верю, что ты мне веришь...— И оба смеются.

И они тоже "верят"! То-есть, они верят, что мы верим, будто они верят!