Дневник (1881-1893) - 94

10 апреля

Мудрый царь великанов Бробдиньягов, в разговоре с Гулливером, высказывает афоризм, который и до настоящего времени цитируют государственные люди и ученые политико-экономы: "всякий, кто вместо одного колоса или одного стебля травы сумеет вырастить на том же поле два,— окажет людям большую услугу, чем все политики взятые вместе".

В этом — целое "политико-экономическое" направление и настроение. Из этого возникал социализм, тот-же афоризм лежал и лежит отчасти в основе так называемого "народничества". Все определяется экономическими факторами — из двух колосьев в поле выйдут, как производное — и новая религия, и новое право, и новая наука и т. д. В настоящую минуту мы видим значительную реакцию против этой экономической исключительности в мыслящей части общества. Доктрина, еще недавно увлекавшая передовые слои,— как это случается часто,— попала в руки реакционеров. Правительство берется само — вырастить два колоса и два стебля. Вырастим их сами — и все останется в политике по старому,— так повернулся афоризм, и многие из прежних приверженцев экономических теорий, увлекавшиеся ею в молодые годы,— пристроившись к департаментам окладных или же неокладных сборов,— усердно помогают правительству во что бы то ни стало вырастить два колоса. Бедняги думают, что это само время поворачивает в их сторону и не замечают, что это они сами повернули в кабинет князя Мещерского {Против этого места на полях дневника пометка В. Г.: "См. Помпадуры и помпад[урши] Щедрина, помпадур Быстрицын".}. А вместо двух колосьев и двух стеблей — оказываются тощие половинки колосьев, идут неурожаи и засухи, страна беднеет и тощие нивы говорят всякому, не утратившему способности видеть и слышать: "да, вырастить два колоса на месте одного — и есть задача народного хозяйства, но выполнить ее можно только при хорошей политике"!

Путешествие в страну Лапутов — злая сатира на рационализм, который порой составляет уклонение научной мысли. Порой злые насмешки Свифта эксплоатировались, как оружие против самого человеческого ума и научной мысли. Но это, конечно, напрасно.

Двум академикам в столице Лапутии (Лагадо) приходит на ум, что человечество напрасно тратит слишком много усилий для членораздельной речи. Сжатие легких, неправильность выдыханий, затруднение гортани и т. д. и т. д., наконец, целый ряд болезней, сопряженных с условиями, необходимыми для речи,— все это приводит мудрецов к заключению, что человечеству следовало бы "выдумать орудие иное" для передачи своих мыслей. Анализируя то, что люди называют речью,— они нашли, что вся она состоит лишь из названий вещей и из акциденций (качество, количество и отношение). Итак, разговор легко заменить мимикой. Стоит указать предметы и их соотношение в натуре. "Единственное неудобство этого способа состоит в том, что в случае неоходимости вести долгую и пространную беседу, собеседникам приходится таскать на себе большой узел с вещами, если средства не позволяют иметь для этого одного или двух здоровых парней".— "Мне,— говорит Гулливер,—приходилось встречать этих двух мудрецов. Они падали под тяжестию ноши и напоминали собой наших разносчиков. При встрече на улице они снимали мешки и, достав оттуда необходимые вещи,— вели таким образом беседу впродолжение часа; затем, сложив обратно пожитки и пособив друг другу взвалить их на плечи,— они расходились".

Вскрывая эту гениальную и чрезвычайно забавную каррикатуру,— мы увидим здесь не олицетворение разума с его попытками творить новые формы жизненных отношений,— а наоборот, яркую картину аристократического презрения цеховых ученых к коллективному уму человечества. Язык есть плод великих усилий разума, это результат тьмы тем отдельных умственных движений бесчисленных поколений, создавших речь, как тьмы тем моллюсков воздвигают коралловый остров {После этих слов вся дальнейшая часть записи (взатая в двойные скобки) в подлиннике перечеркнута. Изложенную здесь мысль об отношении между творчеством гения и творчеством человечества, В. Г. повторил впоследствии в одной из своих критических заметок, по поводу очерка М. Горького "Человек". ("О сборниках товарищества "Знание" за 1903 г.", т. XXV, наст. изд.).}. [[Самый гениальный из этих моллюсков может превзойти своего среднего собрата во сто, в тысячу, в 10 тысяч раз. Но что же значит 100, тысяча, 10 тысяч перед творчеством, которому нет ни числа ни меры. Труд гениальнейшего из моллюсков не может оказать сколько-нибудь заметного влияния на общий план и на размеры работы...

Но гениальные моллюски порой впадают в заблуждение о своих отношениях к целому, и тогда мы присутствуем при странном зрелище крайностей рационализма. Один предлагает сразу перестроить по своим указаниям все экономические отношения миллионов людей, другой выдумывает новый язык, третий предлагает новый способ размножения человеческого рода, или рекомендует совсем воздержаться от этого предрассудка, как это делал у нас в последнее время Толстой. И при всей своей гениальности,— эти самозванные архитекторы в сооружениях природы — сразу обращают себя в каррикатуру и не потому, что они так верят в разум, а лишь потому, что не верят в коллективный атомистический, всюду разлитой разум человечества и даже природы, в которой элементы разума представляют могучий океан, и в этом океане их собственная гениальность есть только капля!...

Каррикатура на эту заносчивую аристократичность "избранной мысли" — есть вместе реабилитация средней человеческой мысли, работа которой, вековая и коллективная, дает великие мировые результаты. Гениальная поэма остается для нас гениальной поэмой! Но что она значит перед самым даром речи, перед чудным орудием мысли — языком, которого не выдумать никакому отдельному гению, ни даже собранию всех гениев всех народов! И когда, на основании своей поэмы — моллюск-гений подымет руку на эту великую вселенскую поэму — слово, или когда поэт, изучивший отчасти психологию отдельных движений отдельной души, охваченной любовью,— говорит целому океану человеческой любви,— стой и исчезни навеки, то мы уже не видим его гениальности и бедный великий поэт для нас — простая каррикатура, капля, может быть и крупнее других капель, мнящая, что она притягивает к себе океан, а не сама падает в него, чтобы расплыться и потонуть без следа!]]

Очень метки насмешки Свифта над приемами исследования государственных преступлений в Англии (начало XVIII века).

"Прежде всего решается вопрос, кого из заподозренных лиц обвинить в государственной измене; затем против такого лица начинается самое строгое преследование с целию убедиться в действительности обвинения; у него делается обыск, при чем отбираются письма и бумаги, а сам он заключается в тюрьму. Вся переписка передается в руки специальных артистов, которые с особенным искусством умеют отыскивать таинственный смысл в каждом слове, каждом слоге и в каждой букве этой переписки.

"В случае недействительности этой системы, они руководствуются двумя другими известными между учеными под именем системы акростихов и системы анаграмм. Благодаря первой, можно расшифровать все инициалы, согласно их политическому смыслу. Таким образом N будет означать заговор; В — кавалерийский полк; L — флот на море. По второй системе, переставляя буквы алфавита в подозрительном письме, можно узнать самые сокровенные намерения недовольной партии. Например, если я в письме к другу говорю: "Наш брат Том нажил геморрой", то искусный знаток шифрованной грамоты прочтет в этих словах следующую фразу: "Сопротивляться — заговор открыт — надо бежать". В этом и заключается вся сущность анаграмматического метода". (Путешествие в Лапуту, стр. 63).