1942 - 10

 К вечеру пошел снег. Он засыпал большими хлопьями пустынные улицы города, покрывая своей нежной белизной крошево из стекла и камня, кирпича и дерева, разбросанных повсюду еще с лета. Город преобразился, посветлел. Кроны деревьев в парке склонились, отягощенные снежными шапками почти до земли, скрыв от людских глаз почерневшие стволы, израненные залетными пулями. Все следы войны остались под снегом. Раннее утро еще нежило инородных пришельцев теплом русских домов, и они не мельтешили в этом снегопаде серостью своих шинелей. Город превратился в сказочный мир!
Девочки, выпив по чашке утреннего кипятка, подкрашенного зверобоем, укутавшись в большие шалевые платки, отправились в эту сказку за очередной порцией угля для их ненасытной печки.
-В этот раз точно увидят нас фашисты, - определила Инна, - видишь какие следы в сугробе после нас остаются. Может нам попросить угля у этого немца, что маме записку написал?
-Попросить - то можно, да вдруг гестаповцы увидят, что мы к дому пришли, и ему достанется от гестаповцев, и нам. Застрелят нас или пытать начнут.
А чего нас пытать? Мы же не партизаны и не партийные - ответила Инна, а если меня и станут пытать, я все равно им не скажу, что наша тетя Вера - коммунистка и, что она на фронт добровольно вместе с санитарами ушла… Как она там? - вздохнула Инна.
А они и так это знают, - ответила Люба. Тебя дома не было, а к нам солдат немецкий приходил с переводчиком, спрашивал, где Вера Васильевна и фамилию называл. А мама сказала, что она с госпиталем ушла, а муж ее на войне. Тогда переводчик рассмеялся и сказал, что раз она с санитарами ушла, то давно уже в Дону плавает, если ее еще рыбы не съели.
-Его самого рыбы съедят, когда наша армия их прогонит, - возмутилась Инна, - или собаки бродячие. Тетя Вера живая.
-Конечно живая, я недавно во сне ее видела. Будто она раненого бойца одной рукой за собою тащит, а в другой руке у нее сумка с бинтами, Эти бинты размотались и как ленточки над полем вьются. А немцы по этим ленточкам стреляют, только пули их мимо бинтов пролетают…
-А бинты белые были, не окровавленные? - спросила Инна.
-Нет белые-белые и длинные-длинные…
-Наверное, это хороший сон.
-Я когда маме рассказала про этот сон, она тоже так решила. А сама потом с тетей Фросей о чем-то шепталась. И еще про дядю Павлика они разговаривали. Мама сказала, что тете Вере с мужем повезло…
Переговариваясь между собой девочки, перешли дорогу и направились к входу в парк, слева от которого стояло большое кирпичное здание. Около боковой двери этого здания, ведущей в подвальное помещение, топталась лошадь, запряженная в телегу. Людей около нее видно не было. Девочки почти приблизились к телеге, как вдруг дверь распахнулась и из нее вышли немецкие солдаты, несущие два голых бездыханных человеческих тела, мужское и женское. Немцы бросили истерзанные побоями тела на голые доски повозки, прикрыв их наготу какой-то грязной тряпкой, и возница, хлестнув лошадь плетью, уперся плечом в заднюю стенку телеги, высвобождая усилием своим скрипучие колеса повозки из снежного плена, а потом запрыгнул наверх, усаживаясь поудобнее возле трупов…
Девочки, широко раскрыв глаза свои, окаменели от испуга, но каждая из них успела перед этим окаменением схватить сестру свою за руку, и обе их руки сплелись в одну, дрожащую руку, удерживающую сразу оба портфеля. Лошадь, стронувшись с места, начала медленно приближаться к сестрам. Завизжав, разбежались девчонки в разные стороны, разорвав свое единение. Люба метнулась назад к дому, к маме, а Инна побежала через парк в ту сторону, где жила она раньше. А вослед каждой девочки несся дикий хохот фашиста:
-Хенде хох, киндер! Ха-ха-ха!
Не добежав до угольного сарая, то и дело, проваливаясь в сугроб, выбираясь из него, и опять проваливаясь, обессилевшая Инна остановилась в раздумье: идти ли одной за углем или лучше уйти отсюда от греха подальше. Вокруг было тихо и только скрип снега под сапогами солдата, ходившего вокруг дома, охранявшего утренний покой офицеров, нарушал эту тишину. Инне стало одиноко и жутко и она, пройдя через двор фабрики - кухни, вернулась домой с пустым портфелем.
-Где ты была, девочка моя? Почему с Любой не вернулась? - встретила ее у дома Полина. - Пойдем домой, не надо больше ходить туда. Бог с ним, с углем этим, не замерзнем без него, обойдемся как-нибудь. Иди кипятка выпей, погрейся…- суетилась вокруг Инны взволнованная мать. Дома девочка успокоилась. Она села к столу, а мама поставила перед ней тарелку с мелко покрошенной макухой, в которой чернели крупинки высохшей земли, и позвала сюда же Любу. Обе девочки начали завтракать, набирая в ложку это "лакомство", отправляя его в рот и тщательно пережевывая. Потом они запивали эту смесь горячей водой. Земля хрустела на зубах детей и хруст этот больно ранил сердце Полины:
"Камеры, мне нужны резиновые камеры. Как же не вовремя выпал снег", - думала женщина, глядя на девочек - придется пойти за той, что в яме лежит. Как достать ее оттуда, ума не приложу".
Полина отвязала веревку, на которую женщины вешали белье для сушки, смотала ее и, посмотрев на Любу, сказала: - Одевайся, дочка, пойдем со мною.
Люба шла впереди и протаптывала в снегу дорожку для мамы, а Полина шла вслед за дочерью, заметая подолом юбки следы свои. Возле разрушенного подвала они остановились. Крыша на яме сохранилась, но зияла большими черными дырами. Подвал был глубокий. Полина одним концом веревки обвязала талию Любы, другой ее конец привязала к дереву, стоящему рядом, а середину намотала на руку свою:
-Опускайся потихонечку, дочка. - Мама там темно, мне страшно, - ответила Люба, пережившая утренний испуг. Подвал находился на противоположной стороне аллеи парка, как раз напротив той двери, откуда утром выносили не живых людей.
-А ты разговаривай со мною и не будет страшно. А хочешь, песни пой. Опускайся, девочка, на дне ямы камера лежит, ее достать надо. Резинок нарежем, продадим, еды купим.
Люба уперлась ногами в стенку подвала и, держась руками за веревку, начала спуск. Достигнув дна, она постояла немного, чтобы приучить глаза к подвальному сумраку, который после яркого снега показался ей кромешной темнотой. Потом она пошарила руками по земле и нащупала ту самую камеру, про которую сказала соседка. Полина, разговаривая с девочкой, не заметила, как к яме подошел немец, держа на изготовке автомат:
Хенде хох! - закричал он, лязгнув затвором. И направил дуло автомата вниз, на девочку. Партизанен?
Вздрогнула Полина, а Люба внизу, услышав команду немца, и вправду подняла руки вверх, загородившись от дула резиновым кругом. -Киндер там, дочка моя. Не партизанка, нет! Сейчас я достану ее. Не стреляй, - и она со всей силы начала тянуть веревку вверх, повторяя и повторяя: - Не стреляй, не стреляй…
Вытащив из подвала Любу, она забрала из рук девочки камеру и бросила ее перед немцем, затем подняла юбку свою повыше, показывая на колени:
-Сапоги себе клеить буду.
Немец вытащил из кармана фонарь, направил луч его в яму, и не обнаружив там никого, ушел. Мать и дочь вернулись домой.
Полина уложила в постель обеих девочек и маленького сына, укрыла их потеплее, а сама, сев в изголовье, запела вдруг колыбельную песню, которую пела детям, каждому в свое время. Под песню эту они уснули и стало Полине спокойно от глубокого их дыхания. Вечером женщина разрезала лезвием камеру на узкие резинки, Инна играла с Жорой, который опускал свои маленькие ладошки на ладони сестры, а девочка гладила его руки, повторяя без конца: -Кисенька, кисенька, брысь, - а потом слегка хлопала по ручкам мальчика, не успевшего их отдернуть от Инниного прикосновения. Жора заливисто смеялся, размахивал ручонками и опять укладывал их на сестрины ладошки. Люба, укутавшись в мамин полушубок, сидела на подоконнике, глядя сквозь мутное стекло в заснеженную даль и задумчиво пела:
-Степь, да степь кругом, путь далек лежит. В той степи глухой замерзал ямщик…