По закоулкам воспоминаний - 40

А что касается развлечений бедных студентов 1936-1940 годах, то они – народ непритязательный – кино, театры, субсидированные и не субсидированные какие-то культпоходы. Сидели на непрестижных местах, но не пропускали ни концертов (а приезжали на гастроли и Давид Ойстрах, и Цфасман), ни гастролей киевских и московских театров или исполнителей – культурная жизнь захватывала. Может быть, чуть-чуть экономили на еде – но мы были народ выносливый. Студенты из сельской местности подкармливались продуктами из дому, а меня мама, как могла, поддерживала. Но к концу второго курса я устроилась на медсестерские ночные дежурства в ИНФИЗИМ (Институт физических методов лечения) принадлежащий самому, наверное, богатому ведомству того времени – Наркомату Железнодорожного Транспорта (по Союзу им тогда руководил Каганович).

Студентов-медиков после 2-го курса принимали тогда на медсестерскую работу. Если бы вы знали, с каким волнением я начинала эту работу! Ведь первые 2 курса - это в основном теоретические, не клинические дисциплины. Я, конечно, подготовилась и была спокойна за инъекции, десмургию, всяческие аппликации, парафин и пр. Да и меня уверяли, что на ночных дежурствах процедуры редки, но порядки, даже в медучреждениях железнодорожного ведомства, были очень строгие, чуть ли не воинские, И это тоже напрягало. Работа медсестры на ночном дежурстве была без права сна, что время от времени начальством проверялось. А после смены нужно было успеть в институт. Но я всё же весь третий курс и начало четвертого там проработала.

В самом начале работы (на втором моем дежурстве) мне случилось попасть в стрессовую (для меня, по крайней мере) ситуацию. Принимая дежурство, я узнала, что в наше (первое) отделение поступил совсем непрофильный больной с диагнозом шизофрения. Я спросила, почему не в психбольницу? Оказалось потому, что этот больной ни много ни мало - начальник политотдела Октябрьской железной дороги (администрация которой располагалась в Днепропетровске). Ну нельзя же было, в самом деле, такое должностное лицо прямо из рабочего кабинета везти в психушку! Вот его и привезли в своё ведомственное, но всё же только неврологическое, а не психиатрическое отделение. На следующий день его спецтранспортом должны были отправить в психиатрическую клинику в Харьков (тогда еще столицу Украины). Но это завтра! А мне сегодня ночью нужно, чтобы не только мои больные, но и я, никогда не встречавшаяся с такими пациентами, не пострадали.

В моём тогдашнем представлении, побеспокоить ночью врача, имеющего право сна, это всё равно что расписаться в своей профессиональной непригодности.

Мне показали больного – он, казалось, спокойно играл с кем-то в шахматы. И фамилию его помню – Фролов. Я и подумала, авось всё обойдётся. Но не тут то было!

Ночью, когда все больные улеглись, и в палатах горел только синий свет, у него почему-то всё же взбудоражилось его больное воображение. Вешалка с фуражками больных ему показалась лютыми врагами – об этом он мне доверительно сообщил, когда я зашла посмотреть, всё ли в порядке в палате. Я попыталась уговорить его принять снотворное лекарство, Это мне удалось (я воспользовалась названным мне именем его жены Кати), но толку, конечно, никакого. Ко мне он относился как-то милостиво, но буквально шипел от злости к врагам. Выйти из палаты одной – не позволил. Сказал, что пойдёт со мной. А мужик здоровенный, сердитый, лицо покраснело, дышит шумно. Вышла из палаты под предлогом осмотра остальных палат. И он – со мной. На шумный его разговор пришла моя санитарка, а затем сестра и санитарка физиотерапевтического отделения – обе старенькие, хилые старушки. Он всех построил у коридорного окна и грозно донимал их, прижавшихся к батарее, сначала вопросами «Холодно?» «Да нет, нет» - робко отвечали они. - Жарко?» - и так без конца. А потом как-то перешёл на вопрос «Птички или воробушки?», На все мои попытки отойти позвонить врачу, может быть вызвать сторожа – ни в какую не дает отойти. А когда на шум пришла уже и врач с вопросом «Что здесь происходит?!», ей, бедняге, больше всего и досталось. Он швырял её из угла в угол, а затем велел сесть на пол.

Тут я искренне взмолилась: «Товарищ Фролов, меня же из-за Вас уволят!». Он посмотрел, помолчал (картина страшная, вот и мой черёд, думаю) и сказал: «Фролов этого не допустит! Где у Вас телефон?» и направился в процедурный кабинет, где был телефон. Я – за ним. Думала, он звонить будет. А он достал из кармана перочинный нож и одним махом перерезал телефонный провод со словами: «Теперь сообщайте, что Фролов с ума сошёл. Лёг на бок на топчане и умолк. Как он нас не прирезал? А вскоре и моя смена подошла.

А ведь он, прежде чем зайти в процедурный, велел врачу Галине Ивановне сесть на пол, и она села.. Я не знала, в каком она состоянии. Когда я уходила из процедурной, ни моей санитарки, ни санитарки и сестры с физиотерапии уже не было. В институт на занятия я, конечно, поехала, но соображать, воспринимать – не получалось.

Вот такое было мое рабочее крещение. Уже к следующему моему дежурству Фролова на отделении не было – увезли в Харьков.