Из римских сцен - 5

Мевий. Остановись наконец, дерзновенный! что за ужасное воображение, след беззаконных, преступных мечтаний. Римлянин не должен слушать такую речь, полную отравы. Погибнуть лучше с верою в Рим, нежели дать место в груди ядовитым песням фурий.

Лициний. Мне самому досадно: больше сказалось, нежели я хотел. Я, видишь ли, долго молчал; грудь от этого стала полна, ей надобен был исток, она не могла дольше хранить жгучие истины; мне горько, Мевий, что я дерзкой рукой тронул твое сердце гражданина. Но не брани меня, плачь обо мне; потерявши многое, у вас осталась вера в Рим, для меня и Рим перестал быть святым. А я люблю его, но не могу не видеть, что стою у изголовья умирающего. Если б можно было создать новый Рим -- прочную, обширную храмину из незагнивших остатков! Но кто? Кто мощный, великий, который вольет новую кровь в наши жилы, юную и алую, который огнем своего гения сплавит в одну семью патрициат и плебеев, согреет их своей любовью, очистит своей молитвой и, наполнив своим духом, всех гордою стопой поведет в грядущие века? Но и Зевс, сойдя на землю, не сделает этого.

Мевий. Друг, такие слова еще ужаснее; бешеные звуки твоей филиппики возбудили гнев... а эти слова -- послушай (с отчаянием): скажи, что нам делать, что нам делать?

Лициний. Наконец-то ты увидел весь ужас настоящего... что делать? В этом-то вся задача сфинксов. Во все времена, от троглодитов до прошлого поколения, можно было что-нибудь делать. Теперь делать нечего. Да, нечего, и это худшая кара, которая может пасть на людей, хуже Сизифовой, хуже Танталовой. Бедные, несчастные! Фатум призвал нас быть страдательными свидетелями позорной смерти нашего отца и не дал никаких средств помочь умирающему, даже отнял уважение к развратному старику. А между тем в груди бьется сердце, жадное деяний и полное любви. Ни Эсхилу, ни Софоклу не приходило в голову такого трагического положения. Может, придут другие поколения, будет у них вера, будет надежда, светло им будет, зацветет счастье, может. Но мы -- промежуточное кольцо, вышедшее из былого, не дошедшее до грядущего. Для нас темная ночь -- ночь, потерявшая последние лучи заходящего солнца и не нашедшая алой полосы на востоке. Счастливые потомки, вы не поймете наших страданий, не поймете, что нет тягостнее работы, нет злейшего страдания, как ничего не делать! -- Душно!

(Лициний закрывает руками лицо. Мевий, глубоко взволнованный, молчит.)

FORUMAPII[1]

Кружок обтерханных плебеев окружает какую-то женщину; ее поставили на возвышение.

Голоса. Сама, сама ты видела?

Женщина. Братья мои, свидетельствуюсь богами -- видела; святого-то мужа, как преступника, вели в Цепях, поселяне его провожали. А он кротко, спокойно, просто все поучал своей вере[2].

Голоса. Что ж он говорил, что?

Женщина. Он так утешительно говорил, так хорошо -- не могу всего пересказать. Говорил он, что пора каяться, что новая жизнь началась, что бог послал сына своего спасти мир, спасти притесненных и бедных. Мы плакали, слушая его. Потом он взял моего маленького, посмотрел на него ласково и сказал: "Ты увидишь уже сильным царство Христово".

Голоса. Слышите! слышите! говорят, и слепые стали видеть и мертвые воскресают!

1838 г. Владимир на Клязьме.