Из римских сцен - 4

Мевий. Что нового о цезаре?

Патриций. Каждое дыхание Нерона -- злодейство. На днях рабы убили какого-то сенатора, Отцы присудили всех рабов его, живших у него в доме и вне дома, казнить. Ты знаешь, на это есть прямой закон. Нерон, когда ему подали дело {Исторический факт. (Прим. А. И. Герцена.)}, сказал: "Безумно несколько сот человек казнить в то время, как подозрение падает на двух, трех из окружавших". -- "Император, -- вскричало несколько голосов, -- закон требует их казни!" -- "А я, -- возразил Нерон, -- требую казни этого закона, потому что он бессмыслен". Видишь ли, как он пренебрегает законом и как льстит подлым рабам. И сенат поддался, но роптал больше, нежели когда-либо[1].

Мевий. Он беспрестанно ищет случая унизить патриция и Отцов. Давеча я встретил недалеко от вновь строящегося дворца похороны. Чьи, ты думаешь? Тигр околел у него в зверинце, он велел его хоронить, как сенатора, завернувши в латиклаву[2]. Плебеи толпами шли за трупом гадкой кошки, с рукоплесканиями и хохотом; тут какой-то ободранный разбойник влез на камень и кричал: "Божественный цезарь, доверши благое дело; ты посадил тигра в сенат, посади же Отцов в зверинец". Толпа с восторгом слушала эти нечестивые речи.

Патриций. Подлое отродье подлых корней. Плебей никогда не был римлянином, -- это ложные дети Италии. Мевий, сегодня приходи непременно к Латерину, у него совещание; все поняли, что пора приступить к делу, еще несколько дней -- и заговор непременно будет открыт. От быстроты зависит успех. Мы утром Для того сходились, но было как-то смутно и бестолково. Латерин поссорился с Пизоном. Ты знаешь его -- воплощенный Брут, а Пизон туда же метит, в цезари. Лукан, который в Нероне ненавидит соперника-поэта больше, нежели тирана[3], хотел выпить чашу вина за здоровье нового цезаря, Латерин и Эпихарис чуть не растерзали его. Пизон надулся; тут, как на смех, Сульпиций-Аспер стал требовать в раздачу тем преторианским когортам, которые пристанут к нам, каких-то полей близ Рима. Пизон испугался за земли, находящиеся века во владении Калпурниев без всяких прав, надулся вдвое и уехал к себе на дачу, а Лукан на него сочинил уморительное двустишие, -- однако у Латерина будут все.

Мевий. Латерин -- великий гражданин. Когда я смотрю на его открытое чело, на его спокойный, величественный и грустный вид, он мне представляется одним из полководцев времен нашей славы. Рим не погиб, если мог создать еще такого гражданина. Ну, а что касается до Пизона и...

Патриций. Всякий знает, да они нам нужны. Что мы сделаем без Пизоновых сестерций? А сверх денег, его происхождение глубоко оценено даже плебеями. Он -- имя. Да, кстати, я было забыл сказать, не знаю почему, пало подозрение на старика пафлагонца -- раба Пизона, знаешь, что играл на флейте, -- будто он доносит. Пизон велел его отравить и еще двух.

Мевий. Что ж, он узнал наверное?

Патриций. Эти вещи доказывать и узнавать мудрено. Он предупредил... если они не успели донести что-нибудь важное, и лишил себя трех рабов без пользы, если они уже сделали донос. Это обстоятельство заставляет еще более торопиться. Мне есть еще дела, итак сегодня ночью у Латерина.

Мевий. За мной дело не станет, моя жизнь принадлежит Риму, я буду уметь принести ее на жертву; а странно на душе -- вера и недоверие, страх и надежда. Да неужели это не сон, что раз, два сядет солнце и в третий взойдет над освобожденным Римом -- и он, как феникс, воскреснет в лучах прежней славы, пробудится от тяжелого лихорадочного сна, в котором грезил чудовищные события? И так скоро?

Лициний (встает и подходит к ним). Сон! И я скажу теперь -- мечты! Дом падает, столбы покачнулись, скоро рухнут, а вы хотите поддержать его; чем? руками?-- вас раздавит, а здание все-таки упадет. Убить Нерона -- дело возможное, ножом легко перерезать нить жизни; но трудно вызвать из могилы мертвого. Я участвовал в заговоре, вы знаете, и пойду сегодня и буду делать, что другие хотят, -- но вера моя остыла. Рим кончил свое бытие, убийством его воскресить нельзя: явится другой Нерон. И вот уже есть желающий, Пизон -- этот ограниченный человек, сильный только деньгами и предками, протягивает дерзкую руку. Мне жаль Латерина, жаль вас, жаль эту голубицу {Эпихарис. (Прим. А. И. Герцена.)}, назначенную летать по поднебесью в Элладе и залетевшую в горящий дом. Не то жаль, что вы погибнете, а жаль, что вы втуне употребляете вашу веру... Что хотите? Воскресить Рим? Зачем? Он был нелеп -- римляне были хороши. Не закон, начертанный на досках[4], покорил ему мир, а другой закон, который он сосал с молоком. Истинный Рим был построен не из камня, он был в груди граждан, в их сердцах; а теперь его нет -- остался его остов, каменные стены, каменные учреждения. И в этом трупе, уже загнившем, тлеет какая-то болезненная, лихорадочная, упорная искра жизни. Одряхлевший Рим один ходить не может, а вы, добрые люди, хотите отнять вожатого у калеки, чтоб он упал в первую канаву. Для кого вы работаете, на кого обопретесь? На плебеев, что ли? Да они вас ненавидят. Было время, плебей считал патриция за отца. Хорошо воспитал отец сына: он его ограбил, замучил на тяжкой работе, прогнал из дома, раба принял на его место, резал мясо его на куски за долги, морил в тюрьме, ругаясь над ним, спрашивал, глядя на закорузлую руку, не четвероногий ли он? {Острота Сципиона Африканского. (Прим. А. И. Герцена.)} Он и в самом деле сделался зверем. Посмотрите вы на кровожадного барса, выходящего иногда погулять по площади, послушайте его рев; цезари поняли его характер, они ему, голодному, вместо хлеба бросают трупы гладиаторов, и зверь, упоенный зрелищем крови, рукоплещет. При первом шаге он вас растерзает на части, и нечему дивиться. Вы сейчас бранили плебеев за то, что они ругались над сенатом, а сенат разве несколько столетий не ругался над ними? На плебеев обопрется цезарь -- не вы; а вы обопретесь, может, на патрициат. Хорош и этот крокодил, не имеющий зубов, снедаемый нечистыми страстями, умирающий в руках рабов, египетских поваров и нагих невольниц! В основе своей Рим носил зародыш гибели. Время казни настало. Он богами посвящен! Рем, облитый кровью, встал, он требует наследия, отчета; он не забыл, что его зарезал родной брат из корысти. Он одичал в преисподней, безумье блестит в его глазах, лишенных света несколько веков, у него в груди одно чувство -- месть! Он, как Протей, является в тысяче форм: он Калигула, он Клавдий, он Нерон, он некогда колол булавкой в язык Цицерона и таскал его окровавленную голову по площади[5], он был Каталина, он выводит теперь сенаторов на арену и заставляет бороться с подлыми гладиаторами и он же чернь, рукоплескающая около арены... Он -- огонь, прокравшийся всюду и сожигающии со всех сторон ветхое здание, воздвигнутое на его размозженном черепе... Когда-нибудь пожар кончится, тогда тишина наляжет на эту полосу, будут об Риме говорить, как о Карфагене, о Вавилоне. Звери поселятся, им ловко норы устраивать в развалинах, стаи хищных птиц прилетят доедать несведённое Хроносом. Поторжествуют животные падение человека --- нет, еще хуже, они просто будут жить, как дома, в берлогах своих на великом римском форуме.