Москва (1815-1818) - 4

   Вместе с меланхолией у Ивана Алексеевича росла бережливость, обращенная на ничтожные предметы. Своим имением он управлял дурно и для себя, и для крестьян. Старосты и его missi dominici {господские сподручные (лат).} грабили барина и мужиков, зато все, находившееся на глазах, было подвержено двойному контролю; тут береглись свечи, в то самое время как в деревне изводили целый лес, а в другой -- ему же продавали его собственный овес. У него были привилегированные воры: крестьянин, которого он сделал сборщиком оброка в Москве и которого посылал всякое лето ревизовать старосту, огород, лес и работы, купил лет через десять в Москве дом.

   Александр с детства не мог терпеть этого министра без портфеля, как он называл его. Раз, увидевши, как он на дворе бил какого-то старого крестьянина, Саша вышел из себя, бросился на него, вцепился ему в бороду и чуть не упал в обморок, и после этого никогда не мог его видеть равнодушно. Всегда говорил отцу, что Шкун, так звали этого доверенного, его обкрадывает; и на возражения Ивана Алексеевича спрашивал: "Откуда же Шкун взял деньги на покупку дома?"

   -- А вот что значит трезвость, -- отвечал Иван Алексеевич, -- он капли вина в рот не берет.

   Сверх всего остального, Иван Алексеевич уверил себя, что опасно болен, и беспрестанно лечился; кроме домового доктора, к нему ездили два или три медика, и он делал по крайней мере три консилиума в год.

   Кроме разных лекарств, ежедневно пил декокт из корней конского щавеля, а для смягчения груди -- отвар из яблоков и сухой земляники. Комнаты его были всегда жарко натоплены, но, невзирая на это, он постоянно носил халат на белых мерлушках и поярковые сапоги, а на обритой голове -- красную суконную шапочку с лиловой кистью, которую впоследствии заменил бархатной.

   Единственным предметом его привязанности был Саша. Любовь его к нему выражалась особенно ярко во время детства последнего. Заботливость о его здоровье и забавах доходила до крайности.

   Сберегая ребенка от простуды, он не выпускал его из комнаты целую зиму, а если дозволял прокатить в карете, то сверх шубы и теплой шапки закутывал платками и шарфами. Предостерегая от расстройства желудка, держал его на строгой диете. Обед Саши, до восьми- или девятилетного возраста, состоял из тарелки бульона с белым хлебом, котлеты, или кусочка жареного, компота из яблоков и чернослива, или печеного яблока. До этого же возраста одевали его в панталоны из китайки, планшевого {белого, беловатого (от Франц. blanche).} цвета, с высоким воротом и длинными рукавами; во время обеда и завтрака, состоявшего из чашки бульона и котлеты, надевали на него фартук из салфеточного полотна. При малейшем насморке или кашле поднимались такие страшные хлопоты и тревога, что, глядя на них, ребенок начинал воображать себя сильно больным и принимался блажить до того, что всех выводил из терпения. Сейчас являлся доктор, прописывал лекарства, которые давал ему, по часам, сам Иван Алексеевич и сам за ним ухаживал. Если Саша, от жара в комнате и излишнего за ним ухода, раздражался и принимался колобродить и метаться, Иван Алексеевич садился подле него и старался его развлечь, а когда это не помогало, брал его на руки, ходил с ним по комнате, несмотря на то что ребенок изгибался у него на руках и брыкался ногами, носил его до тех пор, пока он успокоивался. Кроме Ивана Алексеевича, Сашу баловали на все руки. Сенатор дарил ему дорогие, затейливые игрушки. Карл Иванович нянчил и тешил его. Ребенок часто целые дни проводил в его комнате, докучал ему, шалил, -- он все выносил с добродушной улыбкой, вырезывал ему из картонной бумаги разные чудеса, точил разные безделицы из дерева. По вечерам приносил из библиотеки книги с картинками и терпеливо показывал ему одни и те же изображения, повторяя одни и те же объяснения в тысячный раз.

   Луиза Ивановна меньше других его нежила, но не перечила шуметь, кричать, шалить целые дни. Он был так жив и резв, что пяти минут не мог оставаться на одном месте без шума. Колотил, стучал, ломал, только трещали дорогие игрушки. По целым часам барабанил в барабан, расхаживая вокруг комнат, ни на кого не обращая внимания. Иногда он становился у притолоки двери, складывал назад руки и начинал продолжительно прыгать с одной стороны притолоки на другую и петь на всю комнату краковяк. Для этой операции почему-то всегда надевал халатик и подпоясывался зеленым шелковым поясом Ивана Алексеевича, с серебряной пряжкой. Раз он так надоел матери шумом и трескотней, что она стала строго останавливать его. Новость эта до того поразила ребенка, что он, посмотревши пристально на мать, вскрикнул: "Прощайте, умираю", -- бросился навзничь, сложил руки, закрыл глаза и долго оставался неподвижен, как ни уговаривали его встать. К этому средству он стал прибегать при малейшем противоречии. Чтобы прекратить такую выходку, однажды, как он, сказавши "умер", протянулся на полу, Луиза Ивановна закричала: "Подите сюда кто-нибудь, Саша умер, вынесите его и похороните". В одно мгновение он вскочил на ноги, говоря: "Как, меня похоронить? Нет! Я умер, но уйду!" -- и мгновенно исчез; с тех пор больше не пробовал умирать.