Москва (1815-1818) - 3

   К этому кругу принадлежал в Москве, на первом плане, блестящий умом и богатством русский вельможа, европейский grand seigneur {большой барин, вельможа (франц.).} и татарский князь Николай Борисович Юсупов. Около него была целая плеяда седых волокит и esprits forts {вольнодумцев (франц.).}.

   Иван Алексеевич по воспитанию, по гвардейской службе, по жизни и связям принадлежал к этому же кругу, но ему ни его нрав, ни его здоровье не позволяли вести до семидесяти лет ветреную жизнь, и он перешел в противоположную крайность. Он хотел устроить себе жизнь одинокую, в ней его ждала смертельная скука, тем более что он только для себя хотел ее устроить. Твердая воля превращалась в упрямые капризы, незанятые силы портили нрав, делая его тяжелым.

   Людей он презирал откровенно, открыто -- всех. Ни в каком случае он не рассчитывал ни на кого и ни к кому не обращался с значительной просьбой, -- он и сам ни для кого ничего не делал. В сношениях с посторонними требовал одного -- сохранения приличий; les apparances, les convenances {условности, приличия (франц.).} составляли его нравственную религию. Он многое прощал или, лучше сказать, пропускал сквозь пальцы, но нарушение форм и приличий выводило его из себя, и тут он становился без всякой терпимости, без малейшего снисхождения и сострадания. Он вперед был уверен, что всякий человек способен на все дурное, и если не делает, то или не имеет нужды или случай не подходит. В нарушении же форм он видел личную обиду, неуважение к нему или "мещанское воспитание", которое, по его мнению, отлучало человека от всякого людского общества.

   "Душа человеческая, -- говаривал он, -- потемки, и кто знает, что у кого на душе; у меня своих дел слишком много, чтоб заниматься другими, да еще судить и пересуживать их намерения; но с человеком, дурно воспитанным, я в одной комнате не могу быть, он меня оскорбляет, "фруасирует" {Задевает, раздражает (от франц. froisser).}, а там он, может быть, добрейший в мире человек, за то ему будет место в раю, но мне его ненадобно. В жизни, -- говорил он, -- всего важнее esprit de conduite {Уменье вести себя, такт (франц.).}, важнее превыспреннего ума и всякого учения. Везде уметь найтиться, нигде не соваться вперед, со всеми -- чрезвычайная вежливость и ни с кем -- фамильярности".

   Он не любил никакого abandon {непринужденности (франц.).}, никакой откровенности, он все это называл фамильярностию, так, как всякое чувство -- сантиментальностью. Он постоянно представлял из себя человека, стоявшего выше всех этих мелочей, для чего? с какой целью? в чем состоял высший интерес, которому жертвовал сердце? я не знаю. И для кого этот гордый старик, так искренно презиравший людей, так хорошо знавший их, представлял свою роль бесстрастного судьи? Для женщины, которой волю он сломил, несмотря на то что она иногда ему противоречила, для больного, постоянно лежавшего под ножом оператора, для мальчика, из резвости которого он развил непокорность, для дюжины лакеев, которых он не считал людьми! И сколько сил, терпения было употреблено на это, сколько настойчивости и как удивительно верно была доиграна роль, несмотря ни на лета, ни на оолезни! Действительно, душа человеческая -- потемки.

   Разумеется, он не был счастлив, всегда настороже, всем недовольный; он видел с стесненным сердцем неприязненные чувства, вызываемые им у всех домашних; он видел, как улыбка пропадала с лица, как останавливалась речь, когда он входил; он говорил об этом с насмешкой, с досадой, но не делал ни одной уступки и шел с величайшей настойчивостию своей дорогой. Насмешка, ирония холодная, язвительная и полная презрения,-- было орудие, которым он владел артистически; он его равно употреблял против всей семьи и против слуг. В первую юность многое скорее можно вынести, нежели шпынянье".

   Вследствие этого Саша удалялся от отца и даже вел против него маленькую войну, соединяясь со слугами и служанками.