Москва (1815-1818) - 2

 Лев Алексеевич, как старший брат, говорил Ивану Алексеевичу "ты", а Иван Алексеевич, как младший, ему "вы"; но, несмотря на этот знак уважения к старшинству, при малейшем противоречии с его стороны, иногда ни с того ни с сего, а так просто от дурного расположения духа, нападал на сенатора с таким хладнокровием, что тот выходил из себя и, запальчиво хлопнув дверью, уезжал со двора.

   Скучать Льву Алексеевичу было некогда: он всегда был занят, рассеян, он все ехал куда-нибудь, и жизнь его катилась легко; до семидесяти пяти лет он был здоров, как молодой человек, являлся на всех больших балах и обедах, на всех торжественных собраниях и годовых актах, все равно каких: агрономических или медицинских, страхового общества от огня или естествоиспытателей...

   Нельзя ничего себе представить больше противоположного вечно движущемуся, сангвиническому сенатору, как его брата Ивана Алексеевича[1]. Иван Алексеевич, вечно капризный, почти никогда не выходил со двора и ненавидел весь официальный мир. У него было тоже восемь лошадей (прескверных), но его конюшня была вроде богоугодного заведения для кляч. Он держал их отчасти для того, чтобы два кучера и два форейтора имели какое-нибудь занятие сверх хождения за "Московскими ведомостями" и петушиных боев.

   "Иван Алексеевич редко бывал в хорошем расположении духа, он постоянно был всем недоволен; человек большого ума, большой наблюдательности, он бездну видел, слышал, помнил; светский человек, accompli {совершенный (франц.).}, он мог быть чрезвычайно любезен и занимателен, но он не хотел этого и все более и более впадал в капризное отчуждение от всех. Трудно сказать, что, собственно, влило столько горечи и желчи в его кровь. Эпохи страстей, больших несчастий, ошибок, потерь вовсе не было в его жизни. Я, -- рассказывал Александр, -- никогда не мог вполне понять, откуда происходила злая насмешка и раздражение, наполнявшие его душу, его недоверчивое удаление от людей и досада, снедавшая его? Разве он унес с собой в могилу какое-нибудь воспоминание, которое никому не доверил, или это было просто следствие встречи двух вещей, до того противоположных, как восемнадцатый век и русская жизнь, при посредстве третьей, ужасно способствующей (капризному) развитию, праздности. Прошлое столетие произвело удивительный кряж людей на Западе, особенно во Франции; со всеми слабостями регентства, со всеми силами Спарты и Рима. Эти Фоблазы и Регулы вместе отворили настежь двери революции и первые ринулись в нее, поспешно толкая друг друга, чтобы выйти в "окно" гильотины[2]. Наш век не производит больше этих цельных, сильных натур; прошлое столетие, напротив, вызвало их везде, даже там, где они не были нужны, где они не могли иначе развиться, как в уродство. В России люди, подвергнувшиеся влиянию этого мощного западного веяния, не вышли историческими людьми, а людьми оригинальными. Иностранцы -- дома, иностранцы -- в чужих краях, праздные зрители, испорченные для России западными предрассудками, для Запада -- русскими привычками, они представляли какую-то умную ненужность и терялись в искусственной жизни, в чувственных наслаждениях и в нестерпимом эгоизме.