Воспоминания. Гражданская война. 1918-1919. - 16

Переезд во Францию был удачен в смысле погоды. На борту была масса французских офицеров, из которых один балагур, устраивавший всякие штуки и даже детские шалости. Он переодевался в женское платье и изумлял нас своим поведением. Ещё больше, однако, меня удивили какие-то чрезвычайно подозрительные личности, поступившие во французский иностранный легион, - это были русские, настоящие разбойники. Из разговоров их между собой (они, конечно, никак не могли подозревать, что я их понимаю) я узнал о совершённых ими убийствах, грабежах и прочих преступлениях, причём они то служили у большевиков, то в добровольческой армии.

По дороге мы видели Этну со своей снежной вершиной, Мессину, прислонённую к крупной, не очень высокой горе, с разрушенными домами и дворцами, и перед ней массу лодок по всему порту, с nefl’ами, апельсинами и кричащими торговыми итальянцами. Ночью мы проехали мимо нескольких островов, с огнедышащими кратерами, причём один имел вид конуса с огненной вершиной.

В Марселе нас задержали при поверке на таможне всего нашего скарба. Я побежал к русскому консулу Гамелла, которого искал на разных улицах, - всё было закрыто, т.к. был праздник. В тот же день мы выехали в Париж, куда прибыли вечером, не зная адреса Щербачёвых. В кондитерской, однако, мы нашли № посольства, а там не без труда узнали и № Щербачёвых. Насколько мне неприятно было с моими детьми приехать к Щербачёвым, хотя я тогда был очень уверен в своих силах и в том, что я сейчас же смогу самостоятельно устроиться, может понять лишь тот, кто знает эту семью.

Личности Щербачёва как выдающегося политика, ловкого дипломата, твёрдого и талантливого крупного военного начальника я тут не буду касаться. Скажу лишь про семейную роль этого странного, одностороннего, симпатичного человека.

Людей можно разделить на две категории, хотя в жизни нет ничего абсолютного, и тому же самому человеку свойственны зачастую одновременно диаметрально противоположные качества. Всё же есть то или другое общее направление. Одни люди ищут удовлетворения в непосредственном пользовании жизнью и элементами собственной души. Другие, напротив, видят весь интерес в достижении того или иного преимущества среди людей и от людей, и только успехи среди и посредством этих людей составляют для них смысл и интерес жизни. Такие люди, предоставленные самим себе, чувствуют себя окружёнными пустотой. Первые, напротив, видят в обществе людей лишь средство провести время, не желая от людей ничего, и, будучи одни, находят удовлетворение и счастье в общении с природой, или в чтении или мыслях, или в исполнении своего долга. Поэтому и мнение прочих людей о них их не занимает, т.к. они обходятся без этих людей, независимо от их материального положения. Людей второй категории они избегают, т.к. они им кажутся опасными. Вторые же, напротив, ищут именно первых, т.к. их считают более лёгкими для использования. (Зачастую дружба между двумя людьми объясняется именно этим взглядом вторых.)

Принадлежность к той или другой категории не зависит от умственных способностей, - однако, мудрецы и мыслители принадлежали всегда к жившим независимо от мнения общества. В зависимости от этого различается и коренным образом и отношение ко всем прочим вопросам. Религия для вторых превращается в своего рода формализм: Божество является удобным помощником при всех стремлениях. Вопросы нравственности существуют, поскольку с ними приходится считаться во мнении окружающих. Познания лишь имеют значения для утилитарных целей. Такое же отношение к искусству или природе.

Члены семьи Щербачёвых (состоящей из Д.Г., его жены Н.А., старшей дочери Китти, моей жены, сына Шурика и младшей дочери Муни) являются типичными представителями этой категории людей. У Д.Г., Китти и моей жены это отношение к жизни принимает характер карьеризма. <Вычеркнуто> Если Н.А. и Муне, а пожалуй, и всем остальным сказать, что Платон – главный город Китая, и что планета – форма бактерий, живущих в желудке, и что американец Микель Анджело изобрёл во время тридцатилетней войны Рентгеновские лучи, - то они не будут знать в точности, правда это или нет. Но зато все они знают в точности, кто какую должность занимает, какое он оказывает влияние на дела или политику, какая у него жена и любовница, какие шансы на его дальнейшее выдвижение, как к нему надо подойти, что его интересует, где он бывает и какую из него можно извлечь выгоду.

Приведу для характеристики два мелких факта. Я купил в 1904 году имение в Крыму и до 1918 года лишь знал от татар исковерканные фамилии моих ближайших соседей. Что они собой представляют, мне, может быть, и рассказывали, но я этим не интересовался, не прислушивался и о них не имел представления. Татар я знал, лишь поскольку мне приходилось с ними возиться, когда они нарушали мои права кражей дров или потравой скота.

Когда приехала моя жена, она через месяц не только знала всех людей, живущих в окрестностях, с их именами и отчествами, но знала всю их семейную обстановку, всё их родство, их положение – одним словом, решительно всю жизнь не только ближайших соседей, но даже таких, кто жил в 10-15 верстах от нас. Когда я оказался без денег, она их сейчас же достала, т.к. знала, когда, где, как и у кого через кого попросить. Также она знала и всех татар, их отношения между собой и к нам. Зато она не знала, какие части принадлежат к моему имению, сколько у меня лошадей и красив ли бывает восход или заход солнца, и ни разу не подошла к морю, и ни разу не посмотрела на облака или синее небо, не читала ни одной книжки, не задумалась ни над одним отвлечённым вопросом.

Другой, мелкий, но характерный пример - следующий. Когда я поступил в 1899 году в гусарский полк, там служил Принц Бурбонский. Меня крайне заинтересовала его личность. Он был старший потомок Людовика XV и законный наследник и претендент на французский и испанский престолы. Мы с ним подружились, - я нашёл в нём честного человека, сохранившего традиции своей династии. С тех пор у нас сохранились товарищеские отношения, и я был рад с ним встретиться во Франции и повлиять на его решение купить участок земли в Ницце, в то время как я сам поселился в St.Jean. Как-то прихожу к Д. Г-чу. «Я не понимаю, отчего Вы не попросили денег у Бурбонского?» «Да я и не думал его просить». «Позвольте, ведь он Вам друг». «Какое это имеет отношение?» «Как какое? Для чего же Вы с ним дружите?» «Потому что он ко мне так же относится, как я к нему». «Но, позвольте, какая же от этого Вам польза?» «Да я и не ищу никакой пользы». «Что Вы, действительно, разыгрываете за комедию, у него, значит, верно ничего и нет».

Что касается Н.А., то следует о ней ещё сказать два слова, как и о Китти и её муже. Н.А. вышла замуж за Д.Г., будучи очень молодой. Она не может и не желает понять, что с тех пор её возраст изменился. Она делает движения туловищем и повороты головы, свойственные подросткам, как 15-летняя девочка. И улыбку старается сделать такую же, какою, ей кажется, надлежит сопровождать обращение к взрослым, а главное – придать необыкновенную наивность выражению глаз и рта. Она страдает недугами, которые лечить могут только самые дорогие профессионалы и массажистки, не дешевле 25 фр. в час. В гостиницах она может жить только в самом дорогом номере, и платье она может шить только из самого необычайного материала. Если её спросить – отчего, то она ответит, что это необходимо по двум причинам. Во-первых, она так привыкла. Во-вторых же, жена ген. Щербачёва не может опозорить положение и доброе имя своего мужа, живя или одеваясь, как нищая. В этом отношении Китти и Шурик мыслят тождественно, подстрекая членов семьи к тратам, лишь бы всегда во всём показываться достойными членами семьи Щербачёва.

Зная эту семью, можно представить, с каким чувством я приезжал к ним. Они набросились на Соню, со мной были любезны. Но с первых слов объявили, что места у них нет и что недалеко гостиница, в которой нам дадут комнаты. Китти пошла сейчас же со мной искать, но не нашла той гостиницы, зато я нашёл два номера в маленькой гостинице Pension d’Angleterre на rue de la Boet <?>. Мы все там переночевали.

На следующий же день моя жена намекнула, что мои дети стесняют своим приходом к еде её родителей (что в первый день приезда ими не было сказано). Я поехал по рекомендации прислуги Щербачёвых в Fontainbleau, нашёл там Pensionnat Jeanne d’Arc и в тот же день вечером сообщил Щербачёвым, ошеломлённым быстротой, об отъезде на следующий день моих детей. После этого К.О. переехала на 5-й этаж Щербачёвского дома, где были комнаты для прислуги, я же оставил себе маленькую комнатку в Pension d’Angleterre.

Не прошло 2-3-х дней, как Щербачёв мне заявил, что находит невозможным, чтобы К.О. оставалась бы у них, намекая на мои дружеские отношения с ней, и что он просит меня ей сказать, чтобы она искала себе место. Моё положение в чужом доме меня ставило в тупик. Церемониться, однако, не приходилось, раз затрагивали вопрос об оставлении товарища по опасностям и нашего спасителя. Я потому в любезной, но решительной форме ему ответил, что я не допускаю двусмысленных намёков, что К.О. поручена мне её матерью, и если мне ставятся подобные условия, то я одновременно с ней оставляю их дом. Приятный разговор через три дня после приезда!

После этого я позвал свою жену. Она свалила это на Китти и её прислугу. Произошёл решительный разговор в гостинице. Я заявил, что при таких обстоятельствах я бросаю жену и уезжаю с первой партией добровольцев на Дальний Восток (тогда как раз Головин, начальник штаба Щербачёва, делал подобные отправления). Дело выходило из пределов интриги. Произошла обычная сцена раскаяния, слёз и прощения.

Этот исход, временный, для меня был более разумен, чем отъезд на дело, которое было мне не по душе, с оставлением на произвол жены моих детей и на неизвестность – К.О. Во время этого разговора выяснилось и то ошеломляющее впечатление, которое и на неё саму, отвыкшую от общества своей семьи, произвела обстановка и поведение матери и сестёр. Будучи по натуре жадной и скупой, она в Крыму поняла цену деньгам и трудностям их добывания. Когда она увидела, как Щербачёвы выбрасывали деньги, держа квартиру в 4 ; тысячи франков (не в год, а в месяц!!!), одевая на себя не только самое дорогое, но ища во всём Париже место, где бы подороже заплатить, и когда посмотрела после трудовой жизни в Крыму на то, как её старая мать и сестра, в объятиях каких-то авантюристов, танцуют сладострастный фокстрот и прочие виды общественного разврата, и посмотрела, что за столом каждому подают отдельные блюда – самые дорогие, то она почувствовала стыд за них и отчуждение к ним. Высказав мне это откровенно и хорошо, - как она умеет в редкие минуты раскаяния, - она меня тронула.