Воспоминания. Гражданская война. 1918-1919. - 5

На обратном пути я снова на пароходе встретился с вышеназванными двумя немецкими офицерами и передал им 25 000 рублей для пересылки через Германию, ибо боялся такие крупные деньги возить обратно через полубольшевицкую часть пути Киев-Гомель. Они это исполнили, и я на этом несколько выгадал, но кража 21 000 лей меня совсем разорила, и я к осени оказался в очень тяжёлом денежном положении.

В Одессе я зашёл к генералу Клингенбергу, у которого лежал больной испанкой полковник. В дверях на меня подуло смрадным запахом. У меня было предчувствие, что я заразился. Действительно, через два дня у меня вдруг поднялась температура до 39,8. Когда я доехал до Киева, то был совсем болен. На моё несчастье не оказалось ни одного извозчика; я пошёл со своим чемоданом в гору до самой гостиницы. Дальше из Киева я поехал уже полумёртвый. По пути из Гомеля в Вилейку я был временами без сознания. На этой станции я подошёл к зеркалу и не мог себя узнать. Губы мои были тёмно-синие и газа мутные и стеклянные. Тут произошла задержка, и я вынес стул на улицу и в полулежачем положении посидел так несколько часов.

В Ревеле, куда я всё же добрался, наконец, сердце моё совершенно ослабело, но грипп и жар прошли; я лёг в кровать и послал телеграмму моей жене в Ассик. Доктор Якобсон, которого я пригласил для лечения моей печени, выслушал сердце и отказался сделать что-либо до приведения сердца в нормальный вид – было сильное расширение сердца. Думаю, что я спасся благодаря тому, что я приехал. Оставайся я в Одессе, я там же и умер бы. Перемена климата меня спасла, но гора в Киеве страшно повредила моему сердцу. Через несколько дней Якобсон передумал, и я проделал балаган с его чудотворным лечением. Имело ли оно какое-либо на меня действие, сказать трудно, во всяком случае, у меня припадков печени с тех пор не было, - но, может быть, без этого лечения их тоже не было бы.

Несмотря на мою болезнь, я в Киеве с большим трудом получил каракуль моей жены от Сорокоумовского и через все новые государства провёз его. Впоследствии я вторично спас его из Ревеля и привёз в Париж с ещё большими трудностями (через Германию, Данию, Англию во Францию), и тут он ей очень пригодился, т.к. она его продала за 2 500 фр. – по нынешним временам, громадную сумму.

В Ассике я надеялся отдохнуть, но Георгий (Georg) <Егор>, приехавший из Сибири, затеял весьма странное дело.

<Далее выпущены сугубо личные подробности о денежном споре братьев: Георгий потребовал, чтобы Эрнест выплатил матери проценты на полученную им 8 лет назад часть наследства>.

Подобные споры, как известно, в лоне семьи хуже, чем судебное дело с посторонними. Здесь играет роль не справедливость, а личные отношения. Старик барон Рауш, будучи в дружбе с Георгием, стал на его безумную точку зрения, которая приняла, таким образом, принудительный характер. Понятно, что пребывание в Ассике превратилось для меня не в отдых, а в сплошное отвращение, и я решил уехать со всей своей семьёй в Крым, объявив, что я выплачу матери потребованные проценты не в силу обоснованности подобного требования, а исключительно ради ликвидации этого вопроса. Для того, чтобы раз навсегда покончить с подобными разногласиями, я подарил свою часть денег за гобелены, оставленные моим отцом моему брату и мне, моим сёстрам, о чём уезжая сообщил барону Траубенбергу.

Как всегда бывает, всё это совпало с тем мгновением, когда я фактически потерял всё, что имел. Результат моей карьеры – отставной генерал без пенсии в чужом государстве. Мои дома в Ревеле сведены на ноль благодаря квартирному закону Керенского, подтверждённому германским оккупационным начальством. 21 000 лей украдены. 10 000 марок, которые я вложил в торговое предприятие, тоже пропали. Источников для жизни никаких, а тут такие осложнения. Между тем, доходность имений в этот период была фантастическая и, по отзыву моей Паюсской кузины, исчислялось сотнями тысяч марок в месяц. Эту несправедливость, сделанную моей семьёй по отношению ко мне в такое тяжёлое мгновение, трудно забыть. Но труднее всего простить, что в это была втянута моя милая любящая меня мать, которая не могла понять, что тут совершалось нехорошее дело как бы от её имени: она видела, что мы ссоримся, но не могла разобраться в этом вопросе. Я, не будучи в состоянии ей объяснить положение устно, написал ей всё это на бумаге, чтобы она могла подумать над каждым словом; но она увидела в этом лишь моё заблуждение и в сущность не вникла.