Каплею, переполнившею чашу терпения блюстителей тишины и порядка, был знаменитый университетский акт 8 февраля 1861 г., сорванный, как известно, студентами из-за нелепейшего распоряжения III Отделения. Дело было вот как.
Издревле существовал обычай, заключавшийся в том, что на торжественном университетском акте, после чтения годичного отчета о состоянии университета, на кафедру вступал профессор и произносил ученую по своему предмету речь, заранее, конечно, одобренную советом и назначенную к произнесению. В этот год чтение речи было определено Костомарову, который приготовил для этого случая характеристику К.С. Аксакова, имея в виду недавнюю смерть московского публициста. Характеристика эта, не заключавшая в себе ничего нецензурного, была беспрепятственно одобрена советом, и масса публики стеклась на акт специально послушать ее.
И вдруг накануне акта пришло свыше приказание заменить речь Костомарова какою-либо другою по усмотрению совета. Трудно понять, в какую медную голову могло прийти такое бессмысленное распоряжение? Объяснить его можно лишь тем, что К. Аксаков был одним из главных представителей славянофилов. Славянофилы же, со времен еще Николая, были в опале за пропаганду свободы слова, печати и конституционных идей в виде уничтожения средостения между царем и народом; органы их запрещались один за другим, и сами они едва терпелись в столицах. Ну и, конечно, умным правителям казалось неприличным, чтобы на торжественном акте в столичном университете возносились хвалы одному из дерзких посягателей на существующий государственный строй. Совет безропотно покорился требованию начальства и заменил речь Костомарова речью, не помню уже какого, мало даровитого и мало замечательного профессора юридического факультета.
Можно представить себе, какой взрыв негодования возбудило это распоряжение во всех собравшихся на акт в числе, по крайней мере, трех тысяч народа. С самого начала акта среди студентов началось сильное брожение: из уст в уста переходила весть, что речь Костомарова запрещена III Отделением, причем вожаки агитировали не давать читать заместителю Костомарова и требовать, чтобы читал последний.
И действительно, едва взошел на кафедру заместитель Костомарова, раздались оглушительные крики всей многотысячной толпы: "Речь Костомарова!.. Речь Костомарова!.."
Крики эти продолжались, по крайней мере, с четверть часа, сопровождаясь топаньем ног и стучаньем стульев об пол, при всеобщем ужасе и смятении. Наконец, так как крики продолжались, с каждой минутой принимая все более и более грозный характер, все присутствовавшие на акте сановники и министр, и попечитель, и митрополит, и профессора пустились в бегство, полные панического страха, прямо через стол, за которым торжественно заседали, а затем по стульям, падая и чуть не давя друг друга.
Акт был прерван, но студенты продолжали бесноваться, требуя теперь уже не речи Костомарова, а ректора для объяснений с ними.
Долго не являлся Плетнев; но, так как крики продолжались и конца им не предвиделось, до призвания же в стены университета полицейских и военных сил для разгона бушующей толпы в то время еще не додумались или не смели принимать репрессивных мер перед самым выпуском манифеста об освобождении крестьян, то Плетнев решился наконец предстать перед грозною толпою.
И вот явился он, бледный и дрожащий от страха, а за ним шествовала вся его семья, решившаяся разделить его трагическую участь. Но никакой трагедии не последовало: студенты, напротив того, встретили его долгими и единодушными аплодисментами. Плетнев взгромоздился на тот самый покрытый зеленым сукном стол, за которым происходил перед тем акт, и объявил, что, согласно общему желанию, речь Костомарова будет прочтена в тот же вечер в университетском зале, и желающих прослушать ее он просит пожаловать.
Действительно, вечером, при полном освещении актового зала, собралось в нем народу еще больше, чем утром. Костомаров прочел свою речь, и слушатели, не ограничиваясь одними оглушительными аплодисментами, подняли его в кресле высоко над толпою и торжественно вынесли из зала. Я никогда не забуду того невозмутимого спокойствия, какое сохранял он во все продолжение этого триумфа.
Если считать это не снисходительною уступкою со стороны начальства, а победою студентов, то, во всяком случае, это была последняя победа. Не с 1863 года следует считать начало реакции, как это делают многие, а со дня выпуска манифеста 19 февраля. Раз наверху увидели, что все обошлось мирно и спокойно и не последовало никакого общего кавардака вслед за объявлением манифеста, - реакция тотчас же подняла голову, и правительство убедилось, что со студентами не стоит больше церемониться.
Уже с весны начали распространяться в университете зловещие слухи. Особенно ворчали и негодовали старые профессора, помнившие блаженные времена Ширинского-Шихматова и Мусина-Пушкина. Они только разводили руками, в недоумении и ужасе вопя о непозволительной распущенности и студентов, да и самого начальства. Так, когда я пришел к Никитенку представить на его усмотрение кандидатскую диссертацию, он не мог удержаться, чтобы не заговорить со мною о злобе дня.
- Не понимаю, чего хотят студенты? Чего они добиваются? Я полагаю, что университет существует для наук, и студенты должны ходить в него специально для того, чтобы учиться, а не на сходках бушевать. Да и статочное ли дело, чтобы в университет дозволялось идти всякому, кому придет в голову и деться некуда? Смешно сказать, что университет превратился в нечто вроде Летнего сада в духов день и служит для выставки женихов и невест. Недостает музыки и песенников, кстати, и ресторанчика с продажею спиртных напитков! Я сам видел, как на лекциях студенты перемигиваются с барышнями, а те делают им глазки! Какая тут наука!
Свободное копирование
