Из воспоминаний о пережитом. Глава 12 - 4

 Писарев пробыл у Штейна около полугода и вышел от него в мае 1860 года. Правильнее сказать - не вышел, а бежал через окно. Вот как это произошло.

В один прекрасный майский вечер, в сумерках, у нас в доме собралась маленькая компания человек в восемь. Завязался один из тех разговоров о чудесном и страшном, какие свойственны сумерничающим собеседникам. В конце концов, разговор утвердился на сумасшедших. Перебрали все, что только было у собеседников в памяти по этой части. Разговор не только не исчерпывался, но, казалось, конца ему не будет, и далеко за полночь затянулась беседа.

Под впечатлением ее я лег спать, и всю ночь преследовали меня грезы, в которых главную роль играли сумасшедшие. И вот только что успел я открыть глаза поутру, как дверь внезапно распахнулась и в комнату вбежал впопыхах Писарев.

Я не верил глазах своим и думал, что продолжаю еще спать и грезить.

- Я к тебе, - говорил между тем Писарев, запыхавшись от быстрой ходьбы, - прямо из больницы, все время бежал, боялся, что догонят... Я убежал через открытое окно... Сперва хотел было лишить себя жизни, чтобы избавиться от позора, да не удалось: повесился, но веревка оказалась тонка, не выдержала, оборвалась; выпил чернил целую чернильницу - желудок не принял, вырвало... Тогда я решил бежать и вот прибежал к тебе, потому что ты добродушнее всех их, у тебя нет их коварства...

Я начал всячески разуверять Писарева относительно мнимого коварства друзей, внушая ему, что если бы и в самом деле друзья засадили его в сумасшедший дом здорового, чтобы избавиться от него, то хоть бы он взял в соображение, что в помещении его в лечебницу участвовало все университетское начальство с Деляновым во главе: неужели же все оно участвовало в заговоре против него?

Писарев был, видимо, озадачен моими словами.

- А чем же, - сказал он, - ты мне это докажешь?

- Очень просто, - отвечал я, - пойдем тотчас же в университет и обратимся к ректору, и он, конечно, не замедлит подтвердить мои слова.

- Хорошо. Идем тотчас же. Только нет ли у тебя какой-нибудь старой, завалящей шапчонки? Ведь прибежал, как есть, с голой головой.

Одевшись, мы пошли. Дорогой вдруг ему пришло в голову зайти в парикмахерскую побриться. Признаться, у меня душа ушла в пятки: что, как он выхватит у парикмахера из рук бритву и зарежется? Но делать было нечего, его стали брить, а я все время сидел как на иголках, глаз не спуская с него. Все обошлось, однако, благополучно: Писарева побрили, и мы пошли дальше.

В университете мы встретили на лестнице Фицтума, и он тотчас же начал успокаивать Писарева, удостоверяя, что, действительно, он был помещен в лечебницу по распоряжению начальства и на казенный счет.

Услышав это, Писарев ударил себя по лбу и воскликнул:

- А и в самом деле, может быть, все это были одни болезненные галлюцинации!

Затем мы тотчас пошли к Трескиным. Там мы застали уже служителя из лечебницы, посланного разыскивать беглеца. Писарев объявил наотрез, что если его отправят снова в больницу, он непременно покончит с собою так или иначе. Старик Трескин принял его сторону и объявил, что он не только не допустит, чтобы Писарева вновь поместили в больницу Штейна, но будет, кроме того, жаловаться кому следует на порядки, которые существуют в больнице.

Штейн, конечно, поджал хвост и улетучился, заявивши, что Писарев далек еще от полного выздоровления, и он не ручается, что болезнь не возобновится с большею силою и уже безнадежно. Но старик Трескин был непреклонен. Порешили на том, чтобы Писарев ехал тотчас же к своим родным в имение и там на деревенском воздухе и просторе восстановил свои силы и укрепил нервы. И Писарев уехал, не дожидаясь экзаменов.

По правде сказать, состояние здоровья Писарева по выходе из больницы было далеко еще не нормально. Так перед отъездом в деревню он заказал себе летний костюм из ярко-красного пестрого ситца, из которого деревенские бабы шьют себе сарафаны, а также накупил пастельных красок для раскрашивания политипажных картинок в иллюстрированных изданиях. К концу лета он прислал из деревни рукопись, толщиной в стопу бумаги, не то какой-то критический, не то философский трактат: когда только успел он исписать такую уйму бумаги своим мелким бисерным почерком! Но голова его так плохо еще работала, что в этой статье-левиафане трудно было добраться до какого-либо смысла. Замечательно при этом, что посылку свою он застраховал в 200 рублей.

По возвращении осенью в Петербург Писарев поселился уже не в семье Трескина, а отдельно, в квартире, занимаемой группою студентов в складчину, и вскоре совсем исчез с горизонта нашего кружка. Кружок наш вообще не отличался терпимостью, а тут Писарев начал положительно пугать нас своими новыми взглядами нигилистического характера.

Спешу оговориться: взгляды эти отнюдь не были проникнуты каким-либо страшным политическим радикализмом. Писарев, как известно, никаких особенно ярких и крайних политических доктрин не проповедовал, в своих статьях он был до корней волос индивидуалист, проповедник новой системы личной нравственности, которою должны руководствоваться истинно новые люди, так называемые "трезвые реалисты".

Но именно эта самая новая мораль в устах Писарева и привела нас в ужас. Если бы мы читали русские журналы, а в них статьи Чернышевского, Добролюбова и прочих сотрудников "Современника" и "Русского Слова", мы, конечно, убедились бы, что ничего не было в новых моральных теориях Писарева ни нового, ни тем более ужасного. Это были доктрины английских утилитаристов, преимущественно Милля, выводивших нравственность не из чувства долга, а тем более не из каких-либо предписаний со стороны, хотя бы и свыше, а из тех же эгоистических побуждений личной и общественной пользы, которыми мы руководимся во всех наших как хороших, так и дурных действиях, причем истинно нравственный поступок - не тот, к которому мы принуждаем себя из страха наказания в этой или будущей жизни, а выходящий из свободного влечения к совершению его и сознания, что он ведет к личному или общественному благу.

Нам же казалось, что Писарев под знаменем свободы нравственных влечений проповедует полную разнузданность всех страстей и похотей, и что, следуя своим взглядам, ему ничего не будет стоить, - если явится у него такое свободное влечение, - в один прекрасный день пришибить не только любого из нас, но и мать родную. Писарев, с своей стороны, не только не возражал на такие наши предположения, а с флегматическим спокойствием отвечал:

- Ну, что ж такое? Пришибу и мать, раз явится у меня такое желание и если я буду видеть в этом пользу. Как будто люди, исповедующие отжившую пошлую мораль, не убивают и не делают всякие гадости, если им захочется, вопреки всем вашим прописным правилам?

После подобных речей Писарев начал казаться нам таким чудовищем, что мы поспешили прервать с ним всякие сношения.