Мы окружили его самым тщательным уходом. Замечательно, что при этом наибольшую энергию проявил старик Трескин, тот самый, который пока Писарев был здоров пронимал его при каждом удобном случае злыми и беспощадными сарказмами, преследуя его барские привычки и замашки, как наследие изнеженного усадебного воспитания, и, может быть, способствовал отчасти развитию его болезни, держа нервы его в постоянном напряжении.
Надо, впрочем, заметить, что старик Трескин в последнее время значительно сдался, сделался мягче и гуманнее, чем был прежде. Очень возможно, что это зависело отдуха времени, который действовал в те дни смягчающим образом на людей всех возрастов и состояний.
Как бы то ни было - лишь только болезнь Писарева определилась, старик поместил его в своем кабинете и устроил постоянные дежурства при нем и днем и ночью, в которых участвовали, кроме него самого, по очереди Трескин-сын, я, Майков и Полевой. Затем в Писареве приняло участие начальство университета, и при его содействии он был помещен чуть ли не на казенный счет в частную психиатрическую лечебницу д-ра Штейна, где-то близ Смольного монастыря.
Здесь я считаю нелишним отметить курьезный эпизод, характерный, в духе того времени.
В "Колоколе" Герцена была рубрика под общим заглавием "Правда ли?", заключавшая ряд обличений всякого рода, причем перед каждым ставился вопросительный знак, показывавший, что сообщается факт сомнительный, на основании одних слухов и требующий разъяснений.
В одном из номеров газеты в начале 1860 года мы прочли вдруг в означенной рубрике: правда ли, будто д-р Штейн за приличное вознаграждение помещает в своей лечебнице здоровых людей, которых наследнички или родственнички имеют интерес выдать за больных?
Если бы даже это была правда, то какое отношение могла бы она иметь к Писареву? Тем не менее мы возмутились. Как? Нашего товарища упрятали в какой-то разбойничий вертеп? И не нашли ничего лучшего, куда бы поместить его?
И вот мы с Трескиным решились идти и протестовать не к кому иному, как к самому попечителю округа.
Шли мы по Невскому проспекту, неся в руках открыто, словно нарочно, напоказ, как знамя нашего протеста, номер "Колокола" с его своеобразным лондонским шрифтом, причем нам и в голову не приходило, что мы подвергались опасности быть задержанными.
Попечителем округа был тогда уже Делянов. Он только что вступил на этот пост, сменив кн. Щербатова. Хотя голова его и тогда уже была так же обнажена, как и впоследствии, но он был еще моложав, волоса на затылке были черны, как смоль, глаза горели страстным огнем, как и подобает восточному человеку. И был он в апогее своего либерализма.
Жил Делянов в доме армянской церкви. Мы не соблюли ни дня, ни часа, назначенных для приема просителей, а пришли к нему запросто, чуть ли не в воскресенье, и тем не менее были тотчас же приняты, без замедления.
Когда Делянов узнал о цели нашего посещения, он только руками развел.
- Конечно, - сказал он, - я очень польщен и тронут вашим доверием ко мне и от души желал бы, чтобы между студентами и начальством были всегда такие прямые, честные и чисто-родственные отношения. Но, господа, помилуйте, как вы опрометчивы! Хоть бы вы в бумажку завернули вашу газетку, а то так и несли в праздничный день по Невскому! Неужели вы не знаете, сколько глаз на вас всех смотрит, особенно же на студентов. По крайней мере, вот мы теперь сидим и беседуем в моей собственной квартире, а я не могу вам поручиться, что эти самые стены не имеют ушей и не слушают вас.
Затем он начал успокаивать нас относительно Писарева, говоря, что больница д-ра Штейна считается, во всяком случае, одною из лучших в Петербурге, и если бы в ней и случались злоупотребления, вроде означенного в "Колоколе", то какое отношение имеет это к Писареву?
В конце концов, мы ушли от Делянова совсем успокоенные, как будто дело сделали.