Из воспоминаний о пережитом. Глава 11 - 6

 В заключение этой главы, считаю нелишним упомянуть еще об одном своем уроке, оставившем во мне яркое воспоминание.

Урок этот я получил по рекомендации Семенникова у неких Васильчиковых (не графов), богатых помещиков Смоленской губернии. Это была очень выгодная кондиция: я должен был подготовить к вступительному экзамену в пажеский корпус сына этих Васильчиковых, за что мне было ассигновано по пятидесяти рублей в месяц, при готовом содержании.

Лето 1859 года мне пришлось прожить в имении зятя своего ученика Бакунина (однофамильца тверских Бакуниных, не состоявшего с ними ни в каких отношениях), в Лужском уезде. Сверх коренного своего ученика, Виктора Васильчикова, мальчика лет четырнадцати, у меня был еще пристяжной ученик в образе девятилетнего сынишки Бакунина. По соседству жил тоже у помещиков, на уроках, Семенников, который ездил и к нам подготовлять моего ученика по математике.

Бакунины представляли тип новых уже, пореформенных помещиков. У них было полное отсутствие дворни: весь штат прислуги состоял из повара, кучера, горничной и прачки; ни о каких расправах на конюшне не было и помину; все было на английский манер: чопорно, чинно, сухо и до крайности скучно.

Усадьба была расположена на горе, а мое обиталище под горою, на берегу обширного Череменецкого озера: это была новенькая, только что отстроенная банька. Сюда приходили ко мне заниматься и мои ученики.

Кормился я досыта изысканными поварскими блюдами; занятия с детьми были не обременительны; я свободно гулял по окрестностям и катался на лодке по озеру, впервые наслаждаясь красотами природы и всем привольем деревенской жизни. Тем не менее я сильно тосковал все лето, чувствуя себя чужим среди чужих и томясь монотонным однообразием жизни, какую вели обитатели усадьбы.

В двадцатых числах августа кончилось мое житье в бакунинской усадьбе. Приходилось ехать с учеником и дядькою его Павлом к родителям его в Смоленскую губернию, где готовилась свадьба одной из сестер ученика.

Я был в полном восторге от этой поездки. Это был первый мой выезд из Петербурга, не считая Лужского уезда. До Москвы мы ехали по железной дороге, во втором классе. В Москве останавливались всего на два, на три часа, и Москва не успела произвести на меня никакого впечатления, а далее пришлось ехать на перекладных, и замелькали верста за верстою в моих глазах. Мы ехали с неимоверною быстротою, без передышки, днем и ночью, щедро платя ямщикам на чаи, и через двое суток были уже на месте.

Здесь передо мною развернулась типическая богатая помещичья усадьба, во всей своей дореформенной прелести, с массою дворовых, с оркестром крепостных музыкантов, сворами охотничьих собак, приживальщиков, шутами, шутихами и пр. Из шутов особенно выдавался соседний помещик, который дозволял бить себя по щекам сколько угодно, лишь бы каждая пощечина оплачивалась 20 копейками. Пощечины ежедневно так и сыпались на его щеки, причем забавлявшиеся таким образом господа отвечали на мои замечания о безобразии таких забав, что человек, опустившийся до подобного бесстыдства и позорящий им честь русского дворянства, в своем лице заслуживает и не таких еще глумлений... На мой вопрос, зачем же его принимают, мне отвечали:

- Да если бы мы его не принимали, он давно бы издох. Как-никак, а все-таки мы его и кормим, и поим, и даем возможность малую толику заработать себе на табак, что ли.

Хорош был заработок!

В конце августа была назначена свадьба. Ко дню торжества съехались в обширную усадьбу Васильчиковых гости чуть не со всего уезда. Начались нескончаемые пиршества, продолжавшиеся беспрерывно до самого моего отъезда в конце сентября. Оркестр гремел с утра до поздней ночи; за обедами и ужинами беспрерывно раздавались тосты с криками "ура" и качаньями; танцевали до упаду с утра до ночи, с вечера до утра. Устраивались также кавалькады, пикники, псовые охоты и т.п.

Было что-то широкое, размашистое и вместе с тем дикое в этой несмолкаемой оргии, напоминавшей пир во время чумы. И действительно, это было отчаянное беснованье людей накануне общего дворянского разорения: проедалось и пропивалось последнее, и не прошло и пяти лет, как от всего великолепия господ Васильчиковых и им подобных не осталось и следа. Надо полагать, что и в то время, как ни старались пирующие забыться, на сердце у них не переставали скрести кошки. Недаром при каждом удобном случае за обедами и ужинами, среди тостов и величаний неудержимо возникали политические разговоры, причем промывались косточки всех правящих, до царя включительно; с особенным же ожесточением напускались на в. кн. Константина, в котором видели главного виновника предстоящего освобождения крестьян...

Ученик мой совсем выбился из моих рук в этой сумятице. До ученья ли ему было? Когда же я начинал усовещевать его, напоминая, что экзамен у него на носу, он весьма резонно возражал, чтобы я не беспокоился, что экзамен приготовлен уже у его отца в шкатулке в виде двух тысяч, от которых все и зависит: без этих двух тысяч он все равно не будет принят, если бы отвечал на экзаменах даже без запинки, а две тысячи послужат ключом для поступления его в корпус, хотя бы на экзаменах он не проронил ни одного слова.

Мне оставалось только пожимать в недоумении плечами: зачем же в таком случае меня приглашали?

Тем не менее, в двадцатых числах сентября я был отпущен с миром, причем сам хозяин, добродушный толстяк, на прощанье расцеловал меня в обе щеки, а в Москве я получил гонорар за все лето от родственника Васильчикова, вице-губернатора; вот при этом-то случае сановник и провел меня, ни с того, ни с сего, по всем комнатам своей квартиры.