Как и надо было ожидать, усиливавшееся с каждым годом общественное движение не замедлило и меня захватить в свой водоворот. Во мне началась внутренняя работа, произведшая полный переворот в душевном строе.
Правда, не сразу отрешился я от мистического настроения. Оно еще более усилилось ко второй половине 1857 года, когда тому интимному "Обществу мыслящих людей", какое было заведено мною еще в гимназии, я вознамерился придать мистический характер взаимной поддержки в духе христианских добродетелей и борьбе с грешною плотию. Общество это должно было впоследствии распространиться по всему свету; на первых же порах состояло из меня, Семечкина, Трескина, Писарева и еще двух товарищей по гимназии, студентов-математиков, Прохорова и Семенникова.
Мы собирались периодически раза два в месяц, тщательно занавешивали шторами окна, считая наше общество тайным, а собрания запретными, и приступали к благочестивым собеседованиям, причем каждый должен был исповедоваться перед братиями в прегрешениях, а братия должна была судить и увещевать его.
Я не помню, чтобы кто-либо исповедовался, равно как не помню и взаимных увещаний. По-видимому, вечера проходили в чаепитиях со вкусными сдобными булочками и в интересных разговорах по поводу захватывающих новостей и злоб дня. Исключение представлял разве Писарев, который, действительно, каялся в грешной любви к кузине Р. К[ореневой], но на все увещания наши отвечал со слезами на глазах, что, несмотря на то что кузина не отвечает на его любовь, он не в состоянии побороть свою страсть.
Не помню, просуществовало ли наше общество месяца два или три и как оно прекратилось. Словно будто незаметно растаяло, как весенний снег. Оно и должно было растаять, как последняя туча рассеянной бури. С весны 1858 года начался во мне мучительный, тяжелый и вместе с тем благотворный умственный и нравственный переворот.
Надо отдать полную справедливость университетской науке, что, как ни плохо преподавалась она в нашем университете, во всяком случае, это была наука, а не та мертвая схоластика, которая оковывала мои мысли.
Так, к третьему курсу университета я имел уже кое-какие понятия о происхождении миров и о влиянии природы и исторических событий на образование и развитие религиозных верований различных народов. Я уже знал, что вместе с умственным развитием народа прогрессирует и его религия: боги становятся человекообразнее и красивее, менее гневны и кровожадны, более милосердны и благи; человеческие жертвоприношения заменяются животными гекатомбами, а впоследствии и бескровными жертвами и пр.
С этими сведениями в голове, весною 1858 года, я возымел намерение, прежде чем внушать евангельские истины другим, самому основательно ознакомиться с ними и, начав свое изучение с первоисточника нашей религии, Библии, проштудировать сначала Ветхий Завет, а затем и Новый.
И вот, в исполнение этого намерения я приступил к чтению Библии не без торжественности: на седьмой неделе поста, во время говения. Библию я читал не по славянскому тексту, а по французскому. У меня было под рукою лондонское стереотипное издание 1814 года, напечатанное, как значилось на заглавном листе, с парижского издания 1805 года, тщательно просмотренное и исправленное по еврейскому и греческому текстам.
И вдруг передо мною начала развертываться история евреев, совершенно подобная истории прочих древних народов; те же смутные предания о гигантах, населявших некогда землю, происходивших от браков сыновей божиих с дочерьми людей, о всемирном потопе, о пастушеском кочевом быте со спорами и распрями о баранах, похищениями домашних божков, как две капли воды похожими на споры о благословенных иконах при разделе имущества у наших крестьян; те же переселения, воинственные завоевания и истребления аборигенов; то же устройство государственного быта, приписываемого законодателю по внушению богов, причем роль Моисея совершенно тождественна с ролями Ликурга, Солона или Нумы Помпилия и пр.
Невольно начала меня смущать мысль: если мы сомневаемся в том, что Нуме Помпилию законодательство его было внушено нимфою Эгериею, то какое право имеем верить, что Моисей начертал свои скрижали на горе Синае по внушению Еговы? В конце концов, я перестал смотреть на книги Ветхого Завета как на боговдохновенные и начал усматривать в Самсоне того же Геркулеса, в Соломоне с его "Еклезиастом" - еврейского Байрона в "Песне песней" - не более как сборник эротических стихотворений, и пр.
Свободное копирование
