Много шума наделала в университете в начале того же семестра история с М. Куторгой. Он читал историю реформации на третьем курсе. Лекции его были блестящи и привлекали массу слушателей, не только обязательных, но и посторонних. Я сам, будучи на втором курсе, не пропускал ни одной его лекции и тщательно записывал их. Они открывали передо мною, как увидим ниже, широкие перспективы по философии истории, и вот восторгам моим пришел неожиданный конец.
На одной из своих лекций, в половине ее, Куторга внезапно остановился на полуфразе и заявил:
- Господа, я принужден прекратить лекцию, так как я не в состоянии читать ее перед людьми, которые ведут себя, как самые отчаянные школяры, недостойные носить звание студентов...
С этими словами он сошел с кафедры и удалился.
Понятно, что вся аудитория была ошеломлена, - как будто над нею внезапно разразился удар грома. Все спрашивали в недоумении: "Что такое? В чем дело?.." Некоторые кинулись тотчас же к профессору, чтобы он разъяснил причину такого неожиданного гнева. Другие обратились к задней парте, имея в виду, что профессор, прекратив лекцию, некоторое время смотрел на эту парту. Там оказались два студента, сильно переконфуженные, которые объяснили, что вся вина их заключалась в том, что один вздумал почистить другому спину, замазанную мелом, когда он прислонился к стене.
Профессор же прислал сказать, что эти студенты так громко, будто бы разговаривали, что мешали ему читать лекцию. Между тем мы сидели гораздо ближе к виновникам скандала и не слыхали никаких разговоров.
Настроение студентов было в то время столь воинственно, что в один миг весь университет вспыхнул как порох от попавшей в него искры. Все бросились тотчас же в XI аудиторию, и там начались обычные на всех сходках дебаты и борьба партий. Волки кричали, что весь университет оскорблен профессором, приравнявшим студентов к школярам и грубо прервавшим лекцию, и требовали, чтобы студенты всего университета обратились к высшему начальству с петицией об исключении Куторги из числа профессоров. Умеренные ограничивались предложением, чтобы виновные студенты извинились перед профессором в нарушении правил вежливости, а профессор, в свою очередь, извинился в том же перед своими слушателями.
Ни то, ни другое предложение не прошло. С одной стороны, волки слишком уж размахнулись, предложив столь радикальную меру, как исключение профессора из университета, тем более Куторги, который, страдая нервами, был очень раздражителен и вспылил из-за пустяков неожиданно для самого себя. Но, с другой стороны, студенты были слишком раздражены, чтобы ограничиться одними галантерейными расшаркиваниями друг перед другом.
Поэтому было постановлено, что студенты должны отплатить профессору его же монетою: на ближайшей же лекции наполнить слушателями его аудиторию и, как только он начнет читать, выйти всем из аудитории.
Так было и сделано. Не успел он сказать двух-трех фраз, как студенты все разом поднялись и с шумом ушли из аудитории. Осталось не более десяти слушателей крайней правой.
Студенты, впрочем, не ограничились этим, а в экстазе демонстрации воздали профессору сторицею. Рядом с тою аудиторией, в которой читал Куторга, была другая, в тот час случайно пустовавшая. Студенты заняли ее всею толпою и устроили в ней кошачий концерт. Лаяли по-собачьи, мяукали по-кошачьи, пели панихиду, стучали в стену. Я, как сейчас, вижу Писарева, лежащего навзничь на задней парте и барабанящего ногами в стену.
Замечательно, что в продолжение всей этой истории начальство блистало полным отсутствием. Это было тем удивительнее, что мы издавна привыкли совсем к обратному. Правительство всегда считало священною обязанностью в малейшем шуме на улице или в публичном здании видеть нечто революционное, угрожающее потрясением основ и, вместо того чтобы распутывать недоразумения путем мирных переговоров, двигать тотчас же кавалерию и артиллерию.
К счастию, по всей России в тот год царствовали "на земле мир, в человецех благоволение", сердца всех россиян были преисполнены кротости и смирения, студенты же были в такой моде, что всюду их принимали чуть не с распростертыми объятиями и сажали на почетные места. Я, по крайней мере, с трепетом войдя в раззолоченные хоромы московского вице-губернатора для получения гонорара за уроки, которые в течение лета давал его племяннику, был несказанно удивлен, когда вице-губернатор принял меня до такой степени ласково, что вдруг, ни с того, что называется, ни с сего, предложил мне осмотреть его квартиру и провел по всем комнатам, увешанным дорогими картинами и уставленным столь же дорогою мебелью. Что побудило его к столь неожиданному поступку, я не в состоянии отдать себе отчета даже и теперь, по прошествии сорока пяти лет...
В частности, невмешательство ректора Плетнева очень просто объясняется тем, что от природы трусоватый, к тому же больной Плетнев редко показывался в среде студентов и в мирное время; во время же скандалов, наверное, запирался в своей квартире или уезжал. Что касается Фицтума, то он разыгрывал роль Юпитера-громовержца лишь перед раболепствовавшими и державшими руки по швам студентами до 1855 года, теперь же сделался тише воды, ниже травы и, чуть поднимался в университете шум, благоразумно улетучивался.
Благодаря всему этому, скандал кончился пустяками, кажется, чем-то вроде взаимного извинения, но не публичного перед всею аудиторией, а келейного с глазу на глаз в присутствии старост. Впрочем, Куторга не преминул, в свою очередь, сторицею воздать студентам за учиненный ими скандал, и, по моему мнению, довольно нехорошо: после тех первых, блестящих лекций, которые он прочел до скандала, он начал читать по Смарагдову - вяло, сухо, небрежно, беспрестанно манкируя.
Я, конечно, перестал его слушать и более не видал уже в университете. Он уехал в долголетний отпуск за границу...
Свободное копирование
