1863 - 1867. Глава - 13 - 11

 Предоставленный мною еще в ноябре бюджет на 1866 год я не получил из Петербурга обратно с утверждением и в последних числах декабря, а потому должен был чрез Совет управления испрашивать разрешение на производство расходов с 1-го января на основании проектированной мною сметы. Такое разрешение не замедлило последовать; но неприятно было действовать, не бывши уверенным в окончательном утверждении бюджета. При том очевидно было, что в Петербурге готовилось по этому предмету что-то недоброе. Январь и февраль прошли в напрасных ожиданиях возвращения сметы. Наконец в половине марта она была возвращена и притом в изуродованном виде; очевидно было, что перемены сделаны без всякого знания дела и только с целью взбесить меня и особенно наместника. Некоторые расходы были сокращены; против этого я бы не возражал, ибо действительно сумма на сверхсметные расходы, которою распоряжался Совет управления и которая расходовалась довольно произвольно, была слишком велика - из 500 тыс. р. ее превратили в 100 тыс. р. Это было особенно неприятно наместнику. Но вздумали в Петербурге увеличивать суммы приходов, не возвышая никаких налогов и сборов и руководствуясь совершенно произвольными соображениями. Сверх того значительно сократили сумму могущих быть недоборов. Из этого выходило то, что излишек доходов против расходов утроился, почти учетверился и назначено было передавать его в определенные сроки в имперские казначейства. Наместник был вне себя от гнева; мне было очень досадно и в особенности после слов, слышанных мною лично от государя и сообщенных в письме гр. Адлерберга; но как я знал, что этой передачи в 1866 году быть не могло, то мое негодование этим значительно умерялось.

В апреле был получен указ об увольнении Платонова от управления делами статс-секретариата по делам Царства Польского и о возложении этих обязанностей на Н.А. Милютина. С этим мы лишались последней возможности что-либо докладывать государю императору помимо Милютина, который таким образом получил возможность делать все, что хотел, и всячески теснить людей, ему неприятных. Тогда же я сказал наместнику, что при этих обстоятельствах я недолго останусь при своей должности, что теперь не хочу уйти, ибо желаю кончить составление двух мною вырабатываемых проектов о податной реформе и о введении в Царстве Польском акцизной питейной системы, что последний проект почти готов, а первый будет мною представлен недель через шесть и что тогда по отсылке этих проектов в Петербург на другой же день я подам формальную просьбу по причине болезни об увольнении меня от всех обязанностей по Царству Польскому. Наместник вообразил, что это с моей стороны только вспышка вроде тех, которые он часто себе позволял, и что я не покину службы, много мне обещавшей и по части чинов, и по части лент. А на совет мой приискивать человека, кем меня заменить, он улыбнулся и сказал: "Надеюсь, что Вы нас не покинете".

Известие о покушении Каракозова на жизнь императора нас всех ужасно поразило; а последовавшие затем распоряжения по полиции, жандармии и рескрипт к председателю Комитета министров кн. Гагарину заставили нас крепко призадуматься и опасаться, чтобы не настали в управлении вообще иные времена и не совершился поворот от реформ к мерам только репрессивным, чего в Петербурге многие желали и сильно домогались.

Двухлетние усиленные труды и разные неприятности со стороны некоторых моих товарищей (кн. Черкасского и Соловьева) и в особенности из Петербурга от всесильного там Н.А. Милютина действительно потрясли мое здоровие: желчь все более и более меня мучила, и нервы сильно расстроивались. Я крепко насел на окончание составляемых мною проектов; один, т.е. проект питейного устава, был вскоре окончен и препровожден на предварительное рассмотрение и заключение имперского Министерства финансов; а другой проект "О преобразовании прямых налогов в Царстве Польском" внесен был мною в Учредительный комитет в конце мая. Там он не встретил возражений почти ни от кого: даже кн. Черкасский вполне его одобрил, и только Соловьев вздумал представить несколько если не глупых, то вовсе к делу не относившихся замечаний. В начале июня этот проект, одобренный Учредительным комитетом, был отправлен в Петербург, а я на другой же день вручил наместнику мою просьбу об увольнении меня по причине расстроенного здоровья от службы. Наместник был просто поражен этим моим поступком: хотя он был мною давно о том предупрежден, но этому не верил; он всячески уговаривал меня не покидать службы и предлагал мне двух- или трехмесячный отпуск; но я прямо ему объявил, что выхожу в отставку не столько по расстроенному здоровью, сколько потому, что считаю невозможным успешно вести финансовое дело, когда из Петербурга постоянно и настойчиво тому противодействуют, и что я уверен в утверждении составленных мною проектов только при уходе моем с занимаемого поста. Наместник долго держал мою просьбу у себя в столе, но наконец ее отправил в Петербург, где также ее задержали, ибо Милютин не знал, кого предложить на должность главного директора финансов. После некоторого промедления меня уволили и назначили на мое место г. Маркуса, одного из петербургских чиновников. По получении этого указа наместник опять несколько дней держал его в своем столе и мне его не объявлял. По письмам из Петербурга я узнал, что я уволен и что назначен мне и преемник. Тогда я отправился к наместнику и просил его объявить указ и меня отпустить. Мне необходимо было спешить в Карлсбад, где мне предстояло пить воды и брать ванны; а время года было уже довольно позднее. Я все подготовил к отъезду, и как 9 июля наместник мне объявил указ об увольнении, 10-го я сдал должность и 11-го меня окончательно отпустил, то 12-го я уже выехал из Варшавы. Проводы, мне оказанные, были самые приятные и лестные: накануне я прощался со всеми служащими финансового ведомства, которые просили дать им мою фотографию и дозволить им прислать мне в Москву альбом с их фотографиями; а в день отъезда все они провожали меня на вокзале железной дороги. Этот альбом с 300 карточками в прекрасном переплете и с самым лестным адресом на русском языке я получил в Москве, а из Берлина я отправил свою фотографию в Варшаву к бывшим моим подчиненным. Многие знакомые из русских и из поляков приехали также меня проводить.

По совести могу сказать, что в Варшаве я имел в виду преимущественно русское дело и ему служил от души и всеми силами, но не пренебрегал и благом тамошнего края. Думаю, что я кой-что сделал там для пользы России вообще и для блага тамошнего края. Произведенное мною преобразование податной системы побуждало поляков при всех последующих встречах постоянно и горячо меня благодарить за упорядочение и уравнение налогов, ими платимых; а между тем сумму их я не понизил, а возвысил; и сверх того ежегодные недоимки, доходившие прежде до полутора миллионов, перестали существовать. Русский язык я ввел в финансовое делопроизводство без всякого насилия и притом во всей коллегии и прочно, как не удалось то сделать другим начальникам при помощи строгих распоряжений и взысканий. Вообще я оставил в этом краю добрую память, и думаю, этим сослужил своему отечеству лучшую службу, чем те, которые действовали иначе. Более тесное приобщение окраин к центру, т.е. обрусение, может быть произведено вернее и надежнее не насилиями, не самоуправством, не разными лишениями, а доставлением этим странам разных выгод, большей обеспеченности и пуще всего уверенности, что там - в центре - действуют в отношении к ним не неприязненно, не чужеядно.