Полонский. Дневник - 67

4/Х, 31. Вчера — в гостях у Кравченко[1]. Леонов с женой, Ким <?>, художник Барто[2], какой-то инженер Мамин. Свояченица в красном шелковом платье с вырезом сзади и спереди чуть не до пояса. Разговор не клеится, ужин, вино, — потом фокстрот под патефон. Фокстрот уже надоел, сегодня так же, как год назад, — но это единственное удовольствие. Пляшет и Леонов, развязничая, полагая, что ему можно дурачиться. Упоен своей всемирной славой. Так, между прочим, рассказывает, что получил сводку английских статей о его романе.

С Горьким запанибрата. Но все это с сознанием достоинства, как будто так и быть все должно. Мимоходом издевается над своими официальными друзьями, над надгробными речами, над «выдержанностью» товарищей и т. д. Внутренне — насквозь чужой революции, занятый своей литературной карьерой, своей личной судьбой и своим будущим. Во время танца подсел, и мы обменялись несколькими фразами о литературном положении. Его мысль: «Мы (то есть он, да, может быть, Иванов) выдержим, у нас спина крепка, наш хребет не перешибешь». Это значит, они пройдут сквозь строй всяких требований. Пойти к Авербаху — пойдут к Авербаху, пойти к Зозуле — и к Зозуле пойдут: у них хребет крепкий. Какая-то новая формация исконно-расейского: «ён выдержит». Представление Леонова о литературном положении таково: «попутчикам — крышка», напосты их задавят, оттеснят, — все попутничество подохнет, а он да, может быть, Иванов — «выдержат». Странное понимание. Все россказни о «перестройке», выходит, чепуха. Это для «Литературной газеты», для отчета, а внутри — он будет строчить романы, издавать полное собрание сочинений — съест все, чем его будут кормить напосты. «Мы, попутчики…» — он еще повторяет это, а не понимает, что «попутчиков» уже нет, есть отдельные писатели, продолжающие обнаруживать свою чуждость нашему времени.

«Говорят об интуиции. А зачем мне слушать это? Я-то ведь пишу, я-то понимаю, как это перышком-то, как делать надо». Словом — ему не надо разговаривать об интуиции. Это точь-в-точь то самое, что ответил однажды Владимир Гордин[3], когда его спросили, читал ли он «Психологию творчества» Овсянико-Куликовского[4]. ««Психологию творчества»? — удивленно переспросил тот. — Да зачем мне читать это, когда я сам творец?!»

По их логике любая деревенская баба на совет: «Ты поговори с врачом, прежде чем рожать», — может сказать: «Для ча? Нешто он рожать будет, а не я?» Вообще говоря, на кой черт изучать медицину, гинекологию, разве от этого что изменится?

Мой доклад в Союзе писателей «Интуиция и творчество». Писателей почти ни одного. Были только Слетов, Евдокимов, Шкляр[5]. На прениях не было даже тех писателей, которые были на докладе: выступать не хотят. Я спросил Евдокимова: в чем дело? Он говорит: не хотят высказываться. Опасаются: скажут чтo2 не так, сейчас пришьют уклон и т. д. Интереса к дискуссии вообще нет никакого: аудитория полна молодежи, много молодых рапповцев. Налитпостовцы также отказались от «боя» по этому вопросу. Не было ни одного.

Переверзев[6], развалясь, с ухмылочкой, смотрит вокруг: думается — вот-де — все были мои, да силой от меня угнали. После дискуссии он как будто возомнил о себе: представляется себе гением, против которого зря ополчились все силы пролетарского государства. Довольно нагло заявил мне: «Не понимаю, как может литературовед говорить об этих вопросах (бессознательное

и пр.). Это дело биологов, психологов. Нам остается только взять готовый вывод» и т. д. Это — глупости. Чувствуется его озлобленность — и только.