Дневник 1918 года - 26

   8/21.III. Начало весны. Серая, мокрая погода. Вчера осматривал коллекцию монет у Ильтоновых, они купили у нотариуса Силина за 3 1/2 тыс. руб., между тем одного золота -- 72 золотыми и серебра около пуда. Есть древнегреческие, римские, армянские, еврейские, арабские и даже скифские, чеканенные для скифов греками. Силин набрал коллекцию, все говорят, на колокольном заводе, куда заказчики в виде серебряного и золотого лома привозили между прочим и старую монету. Звон наших колоколов, таким образом, часто стон загубленных остатков древних цивилизаций. На одной скифской серебряной монете превосходно сохранился профиль, по-видимому, какого-то скифского царя, похожего на Максима Горького. Семья Ильтоновых (сын, летчик, женат на красавице Тургеневой, внучатой племяннице Ивана Сергеевича Тургенева, три дамы и два мужчины) -- дворянская колония в купеческом доме, злосчастные птицы, выпавшие из дворянского гнезда. Купили коллецию и не знают, где ее спрятать, -- того гляди, "товарищи" конфискуют. Треклятое время! Маня Каретникова, через земляка, валдайского солдата, добившаяся пропуска из Пб., ехала с эшалонами матросов, ехавшими к югу, причем до Бологое дважды была тревога, матросы заряжали ружья и бросались к окнам в ожидании атаки каких-то белогвардейцев. Под Николаевым, говорят, был большой бой и нашу Красную армию загнали в реку. Бои под Выборгом, откуда наступают немцы. Чего добраго, Петербург возьмут с севера -- как только оттуда отхлынут остатки разложившейся армии. Что делается в России, что делается на свете -- Бог весть. Когда-нибудь, если живы будем, узнаем, -- теперь же на дне пропасти ничего не видно. Вероятнее всего немцы ждут двух вещей: 1) окончательной демобилизации революционных армий, 2) окончания весенней распутицы.

   Вечер. Известие, что немцы взяли Харьков и Курск. Берут хлебную часть России, а голодную будут брать, мож. б., голодом. Ходил через озеро в монастырь послушать канон Андрея Критского[1] Игумен в мантии у налоя в сослужении с двумя монахами читал что-то мало внятное и длинное, и хор подпевал жалобно "Помилуй мя, Боже, помилуй мя".

   Насколько -- как побываешь на церковной службе -- чувствуешь, что искренняя вера выродилась в болтовню, качество богообщения -- в количество. Уже то, что приходится читать непременно канон Андрея Критского -- чужую затасканную пьесу -- говорит за то, что своего творчества веры нет. А нет творчества, то нет и настоящей веры. Если бы любовь можно было выражать лишь избранными стихами Пушкина и Лермонтова, то это искренним людям показалось бы в конце концов глупым и скучным. Если глупость установленного обряда в богообщении не бросается в глаза, то это доказательство общего омертвения веры. Как река, скованная гранитными набережными, все-таки катит свои волны, так и вера, сколько ее есть в народе, -- но течение это скучное и не живое.