1932 - 72

12 [ноября]. Вечером, когда я окончательно приводил в порядок свои развешанные вещи, несколько человек вместе с Добычиной прошли мимо меня в смежную комнату акварели и рисунков. Там завязался оживленный разговор. Проходя к ним, ко мне подошел Грабарь и сказал: «Покупочная комиссия сегодня наметила к покупке ваши вещи, но Малевич сказал, что вы их не продаете. Правда ли это?»

Я сказал, что действительно не продаю своих вещей. Грабарь прошел в комнату рисунков. Вскоре все вышли ко мне.

Один из них, входя, сказал: «Пусть кто-нибудь объяснит мне эту вещь» — и стал перед «Формулой вечной весны». Кто-то ответил: «Вот автор — он и объяснит».

Я дал короткое разъяснение работы, но просивший пояснений стал доказывать, что рядовой зритель таких вещей не поймет, поэтому писать их не надо. Гурвич — директор музея — сказал ему: «Товарищ Вайнштейн, вы ведь знаете, что есть вещи, о которых не спорят». — «На рядового зрителя нельзя равняться», — заметил кто-то. Но Вайнштейн снова стал доказывать мне, что вещей таких писать не надо. Меня спросили, почему я не продаю своих работ? Я ответил, что желаю сделать свой музей и вещи берегу. Вайнштейн сказал мне, что он работает в области иностранной политики. Когда они ушли, ко мне подошел Малевич[1] и сказал, что утром, когда эти люди — покупочная комиссия — осматривали мои работы, кто-то из них сказал: «Сколько же надо отдать Филонову за такую картину, коли мы ее приобретем, — воображаю». Малевич вмешался и сказал: «Не беспокойтесь, сколько за нее придется отвалить. Может быть, и ничего — Филонов своих работ не продает». Затем он стал жаловаться мне на свою судьбу и сказал, что просидел три месяца в тюрьме[2] и подвергался допросу. Следователь спрашивал его: «О каком сезаннизме вы говорите? О каком кубизме вы проповедуете?» — «Ахрры хотели меня совершенно уничтожить. Они говорили: »Уничтожьте Малевича — и весь формализм пропадет". Да вот не уничтожили. Жив остался. Не так-то легко Малевича истребить". Я последний раз посмотрел на свои вещи и ушел довольный, что все мои 85 вещей и 6 работ товарищей прошли все проволочные заграждения[3]. Прошел и плакат-лубок «Ленин». Все это время я думал, снять ли мне все свои вещи, если будет отведен «Ленин» или «Красный путиловец», в знак протеста или примириться и, не делая этого, не сыграть в руку тем, кто желает, чтобы ни одной моей вещи не было на выставке.

Малевич не имел права говорить комиссии, наметившей мою вещь для Третьяковской галереи, что я не продаю своих работ. Его никто на это не уполномочил. Он действовал со слухов, с разговоров о том, что я не продаю своих работ, и мог ошибиться, но, очевидно, не остановился перед этим. Правда, он сказал мне: «Может быть, я поступил нехорошо, сказав, что вы не продаете своих вещей». Но одно дело сорвать покупку картины, а другое дело — извиниться за это.

Вещей своих я действительно не продаю.