Большой нужды я в то время не ощущал. На второе полугодие я был освобожден от взноса платы за учение. А во втором классе я, кроме того, получил годовую стипендию, – кажется, 30 руб. Это было для меня целым богатством. Часть я тотчас же отослал в Шклов родным. Остальное пошло на одежду: Горнштейны отвели меня к портному и заказали для меня полную гимназическую форму.
Во втором классе гимназии мое материальное положение стало более независимым: Горнштейны отрекомендовали меня в один знакомый дом евреев из Прибалтийского края, где были мальчики на два-три года младше меня, начинавшие учиться. Меня взяли в этот дом заниматься с мальчиками за стол и квартиру.
В гимназии я учился без большого увлечения. Вся система преподавания была проникнута духом мертвой рутины и чиновничьего формализма. Преподаватели мало интересовались своими предметами, ограничивались обыкновенно тем, что задавали по учебникам «отсюда – досюда».
Резко выделялся из этой среды молодой пре-подаватель истории Н. И. Хлебников, прибывший в Могилев, когда я был в 3-ем классе. Одевался он довольно небрежно , держался свободнее других учителей; прежде, чем начать свой первый урок в нашем классе, спросил стакан воды. И весь урок он вел иначе, чем другие преподаватели. А затем и все преподавание его носило другой, не совсем обычный характер. Ученикам новый преподаватель не понравился; на меня же он, как раз своими «странностями», произвел привлекательное впечатление.
Так как история в его преподавании стала казаться мне необыкновенно интересным предметом, то я решался порой обращаться к нему во время урока с различными вопросами.
Неожиданно для себя я узнал, что эти вопросы обратили на меня внимание нового учителя. По Московскому Университету Хлебников был знаком с дядей моего друга Гриши (студентом Гаркави) и часто бывал в доме Гуревичей. В этом доме как то спросили его, хорошо ли учится ученик 3-го класса, Аксельрод. Учитель ответил, что Аксельрод выделяется из класса не столько хорошими отметками,. сколько своей любознательностью, пытливостью – буквально я не могу воспроизвести его ответа, но помню только, что он очень лестно отозвался обо мне и характеризовал меня, как ученика, стоящего выше других. Он только жалел, что своими вопросами я ставлю его иногда в очень затруднительное и неловкое положение.
Гриша, разумеется, передал мне все это и сообщил еще, что Хлебников только временно остается в Могилеве, а после будет профессором, то есть одним из таких ученых, о которых я уже в Шклове составил себе, хотя и крайне смутное, чуть не мифическое, но чрезвычайно высокое представление. Естественно, что мои симпатии и уважение к Хлебникову крайне усилились и зародили во мне желание – или, точнее, мечту – о том, как бы поближе стать к нему. Не знаю, хватило ли бы у меня храбрости пойти к нему на дом. Но одно обстоятельство скоро придало мне решимости сделать это.
