Я приехал в Аккерман с лихорадкой. Меня с первого дня уложили в постель и принялись лечить сладкими микстурами от кашля, горько-соленым раствором 5%-го хлористого кальция, таблетками пирамидона с аспирином и феноцитином, сбитнем мёда или сахара, масла, алоэ, нутряного жира барсучьего или бараньего или гусиного, какао. Состав этого крема был дефицитен и дорог, а я его употреблял по чайной ложке 3 раза в день. Температура снизилась, но монотонный субфебрилитет сохранялся. Родители волновались, потому что у тёти Шуры туберкулез протекал по такой же схеме. Тётя работала в поликлинике терапевтом, но нередко лихорадила. Тогда мы лежали в кроватях и кашляли каждый в своей комнате. Мама требовала, чтобы мы плотно закрывали двери комнат во избежание перекрестного заражения. Тётя мокроту сплёвывала в небольшую плоскую баночку из тёмного стекла с завинчивавшейся крышкой. Все взрослые-медики очень боялись, что заболеют младшие дети и принимали многие меры осторожности. После влажной уборки в комнатах пахло хлоркой, лизолом или карболкой. Кровать дяди Андрея стояла в той же комнате, и я часто видел как перед сном, лёжа в постели, он читал книги. Это меня удивило, потому что мои родители никогда в постели не читали и мне тоже запрещали.
Я провалялся в постели большую часть сентября, и на семейном совете решили, что учебный год мне целесообразно пропустить. Когда я немного оклемался, первым делом записался в городскую библиотеку, которая была в конце той же Комсомольской улицы. Практически каждый день до сентября 1946 года я приходил за книгами. Пожилая библиотекарь оценила мою любовь к книгам, бережливое отношение к ним, аккуратность возврата и стала давать из под прилавка дефицитные тома. Так я прочитал 36 маленьких томиков в темно-зеленом коленкоровом переплёте - полное дореволюционное издание Ч.Диккенса в переводе Иринарха Введенского и других. Произведения Диккенса произвели на меня оглушительное впечатление на всю жизнь.
В 1946-1948 годах я прочитал огромное количество книг. С удовольствием я прочитал основные произведения Шекспира, Мольера, Дюма, познакомился с Достоевским, который был под запретом. Книги Достаевского мне выдавали, как подпольное чтиво. Впрочем, "Бесы", самую запретную книгу мне библитекарь не выдала, заявив, что это мне ещё читать рано. Вот и прочитал я эту книгу поздно - через 35 лет, когда восприятие изменилось. Кроме обязательной школьной литературы я читал критические разборы (обзоры) Белинского, (и разных не классических литературоведов) произведений Пушкина, Лермонтова, Гоголя...
И вообще чего я только тогда не читал: Дос Пассоса в перемежку с Майн Ридом, Дюма - с Стивенсоном, Эренбурга с Тарле, Степанова с Новиковым-Прибоем, классику с современной публицистикой. Читал я дореволюционные брошюры с изложением похождений А. Люпена, страшных " Тайны эшафота или Палач и Графиня", " Проклятие наследства", которые печатал в Одессе предприимчивый частный издатель. Эти серии сохранились у Кургана и ещё кого-то из друзей. Мне выдавались выпуски стопками, я бегал к друзьям менять их иногда дважды в день. И следом читалось произведение К. Гамсуна " А жизнь идет", Ильфа и Петрова "Одноэтажная Америка". Я читал книги на ходу, едва выйдя из библиотеки, натыкаясь на улице на столбы и деревья. Плохая привычка читать на улице, в трамваях, электричках сохранялась многие годы. К вечеру дня голова у меня раскалывалась от боли, потому что я читал без разбора, запоем, не отрываясь от страниц, пока не прочту, закончу книгу. Головная боль для меня в течение всей жизни была как приложение к голове, я зачастую не обращал на неё внимание. Поэтому и проморгал начало гипертонической болезни в старости.
Я обратил в городской библиотеке внимание на часто приходившую за книгами одновременно со мной девочку, к которой тоже благоволила библиотекарь, стройную, скромную, в плиссированной юбке. Иногда девочка приходила с подругой. Я читал в это время "Большие ожидания" Диккенса. Первый томик прочитал сразу, а второй долго был у девочек на руках. Получились настоящие большие ожидания. Романтические мысли полезли в голову. Заговорить с незнакомыми девочками на улице воспитание не позволяло. Хотелось узнать, как их зовут. В формуляре мне удалось как-то прочитать, что одну зовут Наташа Кудрявцева, другую- Олимпиада Семкова. Мне стало интересно наблюдать за ними, тем более, что в маленьком городке дети встречаются часто. И как я был рад, придя в сентябре в школу, что девочки учатся со мной в одном классе.
Летом я любил уединяться на старом кладбище при Греческой церкви на берегу лимана. Красивые надгробья, особенно мне запомнилась мраморное изваяние ангела в рост человека над могилой Русова, умершего в 1904 году. Я сочинил такую эпитафию: Настанет время и все мы,
Как этот Русов в землю ляжем,
Забыты будем, и не скажем,
Чьи кости здесь погребены.
Кладбище заканчивалось площадкой кирпичной кладки, огороженной металлической решеткой, чтобы не свалиться в лиман. Я часто сюда приводил школьных друзей и сфотографировал их около этой балюстрады. Качество фотографии плохое, но она жива.
Место было глухое, редко посещаемое. Волны тихо плескались под ногами, навевая мечты. Не одно мое стихотворение было сочинено здесь под нежное мурлыканье лиманской воды. Недавно я прочитал стихотворение Кирилла Владимировича Ковальджи "На кладбище". Мало кому понятно, как на кладбище может "Ночь спускается под шептание сонной волны". Откуда на кладбище возьмутся волны? Так мы с ним любили в юности одно и то же место.
В последний раз я пришел сюда с женой в 1980 году и поразился: ни гранитных плит, ни тем более мраморного белого ангела, даже железной ограды не было. Бурьян в рост человека, в котором могли скрываться змеи, не давал сделать ни одного шага. Кладбище умерло.
Свободное копирование
