Автобиография семьи. Великая Отечественная Война - 21

   Вслед за фронтом госпиталь вскоре передвинулся в г. Порхов и развернулся недалеко от деревянного моста через реку в многоэтажном каменном здании, от которого шла аллея. Справа от аллеи установили палатки для раненых в шоке и с анаэробной инфекцией.

   Немецкие самолеты несколько раз по ночам прилетали бомбить мост. Вокруг моста и госпиталя было такое количество зенитных установок, что ни на мост, ни на госпиталь не упало ни одной бомбы. Но во время налетов было страшно: от осветительных ракет, спускавшихся на парашютах, становилось светло, как днём, не умолкая, гремели зенитные пулемёты и пушки, рвались сброшенные вокруг бомбы. Сотрудники госпиталя и часть раненых скрывались в отрытых заранее траншеях, в подвалах, а я с мамой и начпродом Давидовичем прятались в блиндаже продуктового склада

   Под бомбёжки я попадал много раз. Страшнее всего было во время ночного массированного налёта немцев на железнодорожный узел станции Дно. Папа и я с ним в составе врачебной группы усиления выехали из госпиталя ближе к линии фронта, где готовилось наступление. Эшелон довёз вечером группу до станции Дно. Нам предстояла пересадка. Врачи заночевали на вокзале. Когда вражеские самолёты начали бомбардировку, бежать, прятаться было некуда. Зенитки стреляли со всех сторон, в том числе и с крыши вокзала. Грохот стоял неимоверный, отблески огня в окнах, звон стекла, взрывы бомб. Такого ужаса я не видел ни до, ни после. Слава Богу, все остались живы.

   Почти всегда, в мирной и фронтовой жизни, родители и я жили при больницах. С шести лет, через окно, я подглядывал за операциями, не боялся крови, знал основные правила поведения в медицинском учреждении и даже некоторые медицинские термины, услышанные от родителей. Часто сидел в предоперационной палатке около раненых, отвлекал их разговорами, выполнял их просьбы, а они, возможно, старались меньше стонать.

   Навсегда остались в моей памяти две кучки копошащихся белых

   червей на брезенте носилок в области где лежали ягодицы раненого, после того, когда его подняли в операционную. Позже отец разъяснил, что эти "черви", личинки мух, свидетельствуя о запущенности болезни, все же играют положительную роль, очищая гнойную рану от омертвевших тканей.

   Иногда, когда раненых было много, а сестер не хватало, меня пускали в шоковую палатку, заворачивали в халат и поручали следить за капельницами. Когда кровь или противошоковая жидкость заканчивались, я звал сестру. В анаэробную палатку меня не пускали, да я и боялся туда заходить. Там лежали самые тяжело раненые, нередко умирающие страдальцы.

   Напротив палаток, через аллею, стоял большой барак- клуб. За столами раненые, медперсонал читали свежие армейские газеты, журналы, книги, которые поступали регулярно, несмотря на войну. Библиотечные книги, газеты разносил в палаты лежачим раненым сам политрук, заведовавший клубом, а мы, ребята, были его неизменными помощниками. В клубе играли в походные шахматы, шашки, домино. Шахматные фигурки были маленькие. В доске - дырочки на полях, куда вставлялись фигуры для удобства игры лежащими ранеными в кроватях, при движении во время эвакуации Один из моих друзей-мальчиков научил меня играть в шахматы. Вскоре я сражался с ним на равных. Сражался я и с ранеными: кто-то из них научил меня "детскому" мату, кто-то "Защите гроссмейстера", что, как я узнал много позже, соответствовало первым ходам "Защиты Грюнфельда". Играл я с большим азартом и практические знания впитывал, как губка.

   В другом отсеке клуба художник (из числа выздоравливающих раненых) на огромных планшетах по клеточкам рисовал масляными красками портреты Сталина в маршальской форме, Жукова, Рокоссовского, Черняховского, Конева, Ватутина и других прославленных полководцев. Каждый из многочисленных советских и иностранных орденов, покрывавших парадные мундиры военачальников, был тщательно скопирован. Красота портретов приводила меня в восторг. Много времени я наблюдал за работой художника и кое-чему от него научился.

   Портреты установили вдоль аллеи справа вместе с тем же художником нарисованной картой Европейской части страны. На карте политрук, заведующий клубом, каждое утро отмечал красными флажками передвижение фронтов, освобождение городов. Куда бы мы не переезжали позднее - в Остров, Псков, Стамерину, Гулбене,- везде портреты и карту устанавливали вдоль дорожек.

   Рядом с клубом располагалась автоклавная. В войну использованные бинты по возможности не выбрасывали, а собирали, стирали, сушили и груду их приносили к автоклавной. Свободные от работы служащие, и мы, ребята, скручивали эти бинты, укладывали их в биксы, а автоклавщица стерилизовала биксы в вертикальном автоклаве паром под давлением. Страна, военные условия приучали меня жить экономно, дорожить даже бинтом и это выработалось навсегда. В зрелые годы, став преподавателем, я всегда проявлял недовольство студентами, медсёстрами, врачами, которые безжалостно разрезали и выбрасывали в перевязочной в таз чистый, хороший бинт.

   Дальний конец дорожки от госпиталя упирался в кухню. Госпитальная кухня - ваша кормилица. Сюда я приходил с алюминиевыми котелками за пайком для родителей. Друзья мои питались прямо на кухне. Мы, три товарища, поочередно, сменяя друг друга, пилили, кололи, таскали дрова наряду со взрослыми. Дров требовалось много. Когда взрослые уходили, мы были на подхвате у поваров.

   Справа от кухни сохранилась стена разрушенного здания. Сюда, за стену, волокли на носилках матрацы, набитые сеном, соломой и специфически воняющие гноем и мочой. Мы вместе с санитарами распарывали по торцу матрац, выбрасывали промокшее содержимое и граблями собирали в кучу сено-солому, которую позднее сжигали. Пустые матрацы уносили, видимо, стирали и где-то набивали свежим сеном. Матрацы из анаэробной палатки сжигали целиком. Однажды, в солому мы забросили 3 противотанковые мины без запалов и подожгли, так как знали, что без взрывателя они не взорвутся. Но потом поделились возникшими сомнениями с поварами. Те, от греха подальше, велели нам мины вытащить. А солома -то горит! Мы бросились затаптывать огонь и граблями вытаскивать мины. Всё обошлось благополучно, но "упоение в бою", замешанное на безумном страхе за себя и за госпиталь, запомнилось навсегда.

   Приёмное отделение (эвакопункт) госпиталя располагалось за мостом, за рекой, около железнодорожного пути. Идти туда нужно было по шоссе около полутора километров. Как -то летом около 5 часов дня отец и я шли по этой дороге на эвакопункт. Вокруг - пустынное поле, ясное безоблачное небо, солнце на закате. Нас перегнала автомашина-бензовоз. Когда она удалилась от нас метров на восемьсот, над нами на бреющем полете, бесшумно планируя вдоль дороги, как хищная птица, проплыл немецкий самолет. Мы и опомниться не успели, как он догнал бензовоз сзади и длинной очередью трассирующими пулями поджег его. Мы растерянно смотрели, как чёрный дым стал застилать дорогу и поле. В нас немец не стрелял, видимо, чтобы не обнаружить себя.